– Сам строил, сам. И иконы сам писали.
– Болтун. Дурак. Я что, по-твоему, икону греческого письма узнать не в силах?!
Лавр потряс бывшего своего друга за грудки, спросил с тоской:
– И чего ради ты это устроил? Плохо тебе, что ли, жилось?
– Христианского человеколюбия для, – с готовностью объяснил Герасим. – Во славу Исуса Христа. Боярина, коему Вятко беззаконно прозвище Негожи дал, изгнали, унизили! Я говорил с ним, и он припал ко святой к вере христовой, а она выше княжьей! Окропил аз грешный бывшего Негожу святой водой, крестил его именем Николы, что значит «Победный», ибо воистину победил Никола свою печаль, и воспрял к новой жизни!
– О, Боже, – вздохнул Лавр. – Знаешь ли, что писал о таких, как ты, Пушкин? «Пошли нам, господи, греховным, поменьше пастырей таких – полублагих, полусвятых».
– Моя вера правильная, не то, что цареградсая ортодоксия!
– Вот, вот. Я так и знал, что против всех пойдёшь: и царьградских, и римских, и Ярилу нашего пнуть не забудешь. А ведь я на́больший боярин. Обязан сдать тебя и самопального Николу Вятко-князю. И он вас казнит, обоих, на костре сожжёт. А между тем, ты мне однажды помог выкрутиться на княжеском суде, и помог – как раз против этого Николы. И что мне теперь делать?
– Давай с Николой поговорим.
Лавр засмеялся, отрицательно тряся головой.
– Ты увидишь, Великан, он теперь совсем другой человек! Просветлённый…
– Ему даже знать нельзя, что я здесь был. И ты ему о том не скажешь, потому что прямо сейчас я тебя увезу. Ну? Чего стоишь? Пшёл!
Они двинули по тропочке вниз. По пути Лавр давал указания Герасиму:
– С моим доверенным человеком отправишься к Дону. Я велю, и соловьи тебя пропустят. А я за то время извещу Вятко. Скажу, что ты сбежал, пёс неблагодарный.
– А куда мне идти-то?
– Куда хочешь. В Рим новый, или в Рим старый, или в Антиохию, или к чёрту на рога. Мне всё равно. Я тебе не сторож…
Москва, октябрь – ноябрь 1936 года
После посиделок в пивной с Ветровым Лавр побрёл домой пешком, да и что тут идти-то: от Иверской до Чистых прудов. По пути раздумывал, что делать. Он, конечно, попробует опротестовать своё исключение из университета, но шансов, что его оставят – если честно, мало. Или пёс с ним?.. Но потеряв стипендию, надо думать о заработке. Найти работу, чтобы оставалось время для самообразования. Даже учась на историческом, он читал книги по психологии (благо, родная матушка работала в библиотеке), посещал лекции по физике и механике. Надо же найти объяснение своим странным путешествиям.
Как всегда, заглянул в библиотеку. Внутрь заходить не стал, чтобы мама не унюхала запаха пива. Приоткрыл дверь, помахал ей рукой, мол, я вернулся. Заметил, что в читальном зале сидит человек семь или восемь. Приятно пахло книгами. И, наконец, пошёл домой. А там был один только дядя Ваня.
Одетый в застиранные галифе и майку, с галошами на босу ногу, старик-сосед сидел на табурете и читал газету «Правда». На столе рядом с ним стояла початая чекушка водки, тонкий стакан с графским вензелем, банка грибов, которые дед летом собирал на Лосином острове и солил, и ломоть чёрного хлеба. Лавр удивился: хлеб-то и водка откуда взялись? Утром он, собираясь в университет, слышал, как дядя Ваня со своею бабой Нюрой переживали, что денег даже на хлеб нет. А старуха ещё не вернулась.
– А, Лаврик! – обрадовался дядя Ваня. – Ты-то мне и нужен.
– Зачем?
– Выпить.
– Нет, это без меня, – ответил Лавр, озирая кухню в поисках кружки. Пить спиртное он после пива не хотел, а вот воды бы холодненькой… Усмотрел кружку на подоконнике, налил себе из-под крана.
Тикали ходики на стене, за окном чуть слышно позвякивал трамвай.
– Интересно, отчего же он со мной выпить не хочет? – бормотал себе под нос дядя Ваня. – Комсомолец, и не пьет с большевиком. Плохо мы ещё воспитываем… эту… как её… смену.
– Что, повод есть? – спросил Лавр, испив водицы. – Ты ж, дядя Ваня, только по праздникам употребляешь.
– А вот, слушай! – отставной пролетарий поднёс к глазам «Правду» и прочитал вслух напечатанное крупным шрифтом: – «СССР заявляет, что будет считать себя свободным от соглашения о невмешательстве в дела Испании, если оно будет нарушаться другими странами». Вот тебе!
– А мне-то что?
– А то, что ты не верил. Все вы не верили! А народ собирает для испанских рабочих подарки! За испанскую революцию люди отрабатывают смены, и перечисляют туда деньги! Правительство отправляет оружие! Я сегодня был на митинге, выступал. Как меня принимали! Как принимали!
«Вот откуда хлеб и водка», подумал Лавр, а вслух спросил:
– И что с того?
Дед отложил газету, наклонился в сторону Лавра и прошептал:
– Да ведь с этого начнётся наконец мировая пролетарская революция!
– Ох, дядя Ваня, вышибут тебя из партии за такие речи.
– Меня?! – вскинулся дед. – Да я лично Ленина знал! С Дзержинским из ссылки бежал! Я вот это … это всё … своими руками создавал, всю власть рабочих и крестьян! И меня из партии? За что?
Лавр, сев на табурет возле их с мамой керосинки, прошептал внятно и раздельно:
– За пропаганду троцкистских идей.
Иван Палыч закручинился, завертел головой:
– Это я не подумал. Эх… Осуждали, да, помню. Но ведь… Знаешь, Лаврик: невозможно бывает понять. Сегодня одно, завтра другое. Но ты прав, да. За троцкизм пить нельзя, – и он решительно отодвинул от себя бутылку.
– Так найди другой повод, – засмеялся Лавр.
– А? Какой?
Лавр подошёл к отрывному календарю, висящему на стене:
– А, вот! Прямо сегодня родился Пьер Дегейтер, автор гимна «Интернационал».
– Это пойдёт. Это можно, наш человек.
Дед выпил, зажевал грибочком, и забурчал себе в усы «Интернационал»:
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты – никогда!
В кухню, красуясь, вошла девушка с фотоаппаратом на плече. Было ей едва восемнадцать лет, по паспорту она была Ангелиной Пружилиной, и любила играть со своим именем. То она Джилка, то Анжела. В настоящее время представлялась Линой.
Дед в ней души не чаял, хотя с её мамочкой часто был в контрах.
– Можете меня поздравить! – радостно пропела она.
– С чем же? – спросил Лавр.
– С первым прыжком!
– Поздравляю, конечно… Но ведь ты раньше уже прыгала?
– То с вышки! В Краснопресненском парке. А теперь – с аэроплана.
