Подъем религиозных чувств сопровождался все более глубоким разочарованием в церкви. В период величайшего общественного кризиса Средневековья Церковь оказалась неэффективной, как и все другие институты средневекового общества. Кроме того, она потеряла многих из своих лучших священников, а те, кто выжил, часто вели себя так, что только позорили религию. В 1351 году, когда первая волна чумы пошла на убыль, один критик написал резкое обвинение в адрес духовенства. «Что вы можете проповедовать людям? – спросил он. – Скромность? Но вы сами так гордитесь собой, так высокомерны и любите пышность. Бедность? Но вы самые скупые и алчные из всех нас. Целомудрие? Об этом мы просто помолчим»
[854]. Тем критиком был действующий папа Климент VI, человек, чье собственное отсутствие духовных интересов приводило в шок. В течение десятилетий после 1351 года посвящение в сан недостаточно хорошо обученных мальчиков – возраст рукоположения был снижен с двадцати пяти до двадцати лет – и совсем не подходящих для этой роли вдовцов еще больше подорвало репутацию духовенства. Как заметил Уильям Ленгленд в своей книге «Пирс Пахарь», единственной выдающейся характеристикой новобранцев-клерикалов, казалось, была алчность.
Пасторы и приходские священники пожаловались епископу,
Что их приходы совсем обеднели со времен эпидемии,
И попросили разрешения и лицензии в Лондоне на учреждение
И пение реквиемов за вознаграждение, ибо серебро сладко
[855].
Учитывая количество критики в адрес церкви, вероятно, неудивительно, что в эпоху после Черной смерти активное распространение получили несколько новых еретических движений, среди них лолларды, английская секта, которая резко критиковала церковное руководство и даже ставила под сомнение духовную пользу месс. Однако было бы слишком недальновидно утверждать, как это делают некоторые ученые, что падение авторитета церкви во время Черной смерти неумолимо привело к Реформации. Зарождение в Северной Европе протестантизма, как и других крупных и сложных исторических движений, имело множество причин. Все, от либидо Генриха VIII до политических амбиций немецких князей, поддерживавших Мартина Лютера, способствовало Реформации. Самый осторожный вывод, который можно сделать о вкладе чумы в этот вопрос, заключается в том, что, вызвав недовольство Церковью, она создала благодатную почву для религиозных изменений.
Между повторяющимися волнами эпидемиями чумы 1350–1450 годов и пропитанной смертью культурой позднего Средневековья существует тесная взаимосвязь. Некоторые из мотивов той эпохи, такие как пляска смерти и transi tomb
[856], появились еще до чумы. Но понадобилась целая эпоха массовых смертей, чтобы превратить эти мрачные традиции в значимый культурный феномен. Как заметил историк Йохан Хейзинга в своем классическом труде «Осень Средневековья», «ни одна другая эпоха не подвергала людей такому стрессу из-за мыслей о смерти»
[857]. Хейзинга мог бы добавить, что ни одна другая эпоха не сделала так мало, чтобы хоть как-то смягчить образ смерти. Среднестатистический житель позднего Средневековья не просто ждал смерти, он ждал, что смерть его будет страшной и мучительной. В качестве примера можно привести скульптуру, украшающую гробницу transi tomb (слово происходит от латинского глагола transire, означающего «уходить»), принадлежащую кардиналу Жану де Лагранжу в Авиньоне. Эта скульптура без прикрас изображает умирающего кардинала: его рот широко открыт, глаза запали, щеки ввалились, грудная клетка возвышается над иссохшей нижней частью тела, словно скала над берегом моря. Надпись под скульптурой напоминает прохожему: «Мы – лишь пешки для этого мира. Пусть и великие и смиренные увидят на нашем примере, что с ними неизбежно случится, независимо от их богатства, возраста или пола. Зачем же ты, несчастный, раздуваешься от гордости? Ты – прах, в прах и возвратишься, станешь гнилым трупом, останками, кормом для червей»
[858].
Непостоянство жизни было также темой произведения «Трое мертвых и трое живых», истории, которая находит отклик в позднем средневековом искусстве и литературе. Сказка, представленная в нескольких версиях, рассказывает о встрече живых и мертвых. После встречи каждый из трех живых участников уходит, полностью меняя свое мировоззрение. Один человек получает напутствие, что истинная цель этой жизни – покаяться и подготовиться к следующей. Другой, потрясенный видом и запахом смерти, погружается в мысли о дне сегодняшнем, а третий человек, как и первый, прозревший после встречи с мертвецом, произносит проповедь о преходящей природе земной славы
[859].
«Пляска смерти», еще один популярный аллегорический сюжет того времени, предлагал иное послание. Он представляет Смерть в виде великого уравнителя – насмешливого, омерзительного, демократа, пляшущего джиттербаг и заставляющего танцевать на своей вечеринке всех, богатых и бедных, знать и простых людей. Драматические перспективы «Пляски смерти» сделали этот мотив излюбленной темой средневековых художников, поэтов и драматургов, которые часто использовали ее, чтобы подчеркнуть особенности общественного строя позднего Средневековья. Так, в нескольких вариантах интерпретации изображается рабочий, приветствующий Смерть как избавление от тяжелого труда, в то время как богатые и могущественные, преданные земным удовольствиям, в ужасе отшатываются от улыбающейся фигуры в капюшоне, когда та протягивает им руку для танца. В отличие от transi tombs и сказки «Трое мертвых и трое живых», «Пляска смерти», скорее всего, появилась в период Черной смерти. Один из источников, Grands-Chroniques аббатства Сен-Дени, Париж, предполагает, что эта тема возникла во время встречи в 1348 году двух монахов из аббатства и группы танцоров. Когда их спросили, почему они танцуют, один мужчина ответил: «Мы видели, как умирают наши соседи, и видим, как они умирают каждый день, но, поскольку чума не проникла в наш город, мы надеемся, что наше веселье остановит ее, вот поэтому мы танцуем»
[860].
