С современной точки зрения самым поразительным в Юстиниановой чуме является то, насколько сильно она схожа с пандемией Черной смерти. Прежде всего, это большое влияние торговли в распространении болезни. До тех пор пока торговый путь из Египта не сделал Эфиопию, вероятное место начала Первой пандемии, более доступной, она была так же удалена от основных населенных пунктов поздней античности, как и другие очаги чумы в Древнем мире: евразийская степь (включая Сибирь и пустыню Гоби), Юньнань в Китае и, возможно, Курдистан в Иране. Как и Черная смерть, Юстинианова чума также вспыхнула в период экстремальных экологических изменений. Недавнее исследование двухтысячелетних данных о древесных кольцах показывает, что за последние два тысячелетия четыре года отличались чрезвычайно суровыми погодными условиями
[134]. И на два из этих четырех лет пришлись пандемии чумы или связанные с ней события. Один из них – это 1325 год, примерно в это время Y. pestis, возможно, оказала влияние на популяцию грызунов в Гоби или каком-то другом регионе внутренней Азии. Другой знаковый год – 540-й, через два года Y. pestis окажется в Пелузии. Примерно в это время китайские летописцы рассказывали о желтой пыли, падающей на землю как снег, а европейцы жаловались на сильный мороз, случившийся в Темные века. «Зимы тяжелы и суровее обычного, – писал монах шестого века Григорий Турский. – Реки скованы морозами, и люди могут ходить по ним, как по твердой земле. Птицы тоже страдают от холода и голода и, когда снег укрывает всю землю глубоким слоем, даются в руки без каких-либо ловушек»
[135].
Впервые во время Юстиниановой чумы стало понятно, что средневековый мир столкнулся с необыкновенно страшной эпидемией: люди буквально тонули в смерти. «С самого начала этого великого несчастья, – писал адвокат по имени Евагрий, – я потерял многих своих детей, жену и других родственников, а также многочисленных домашних питомцев и слуг. Я пишу это на 58-м году моей жизни…Я недавно потерял еще одну дочь и внука, которого она родила незадолго до других смертей»
[136].
Никто не знает, сколько людей погибло во время Юстиниановой чумы, но в Константинополе, где, как говорят, на пике эпидемии дневная смертность достигала десяти тысяч человек, а люди вешали на себя таблички с именем, чтобы их можно было идентифицировать, если они упадут замертво на улице
[137]. Очень высокой смертность была и на Ближнем Востоке. «На каждом поле от Сирии до Фракии некому было собирать урожай»
[138], – писал Иоанн из Эфеса, который каждую ночь ложился спать, ожидая смерти, и просыпался каждое утро, удивляясь, что он еще жив. Очень много тысяч людей погибло в Италии и во Франции, где, как сообщал Григорий Турский, «скоро не осталось ни одного гроба или могильщика»
[139].
Юстинианова чума ознаменовала важный поворотный момент в отношениях Европы с инфекционными заболеваниями. Века, предшествовавшие Первой пандемии, были периодом хронических разрушительных эпидемий. Во втором и третьем веках вспышки оспы и кори могли унести в некоторых частях Римской империи жизни от четверти до трети населения
[140]. В века после Юстиниановой чумы болезни, конечно, тоже были, но их было значительно меньше, чем в предыдущую эпоху. В раннем Средневековье все формы инфекционных заболеваний стали редкими, и чумы (насколько известно) не было. На фоне этого периода без болезней крах цивилизации не кажется таким уж пугающим. Болезнь – это больше, чем просто патоген плюс транспортная система. Чтобы разжечь эпидемию, необходима еще и благоприятная обстановка, а после падения Римской империи обстановка в Европе, особенно на северо-западе, становилась все более неблагоприятной для развития эпидемических заболеваний. В раннем Средневековье численность населения стремительно падала, сокращая количество потенциальных жертв-хозяев. Во втором и третьем веках в Римской Европе проживало от 50 до 70 миллионов человек, к 700 году в Европе насчитывалось от 25 до 26 миллионов человек. Исчезновение городской жизни устранило два других фактора распространения эпидемий: скопление людей и грязные улицы, кишащие грызунами. В период своего расцвета численность населения Рима составляла, по разным оценкам, от полумиллиона до десяти миллионов человек. К 800 году ни в одном городе Европы не осталось более двадцати тысяч жителей. «Посреди обломков великих городов, – говорил один летописец Темных веков, – выживают только рассеянные группы убогих народов»
[141].
Еще одним барьером на пути инфекционных заболеваний стали восстанавливающиеся леса. К 800 году до н. э. густые леса покрыли 80 процентов поверхности перенаселенной Европы, что серьезно ограничило торговлю и путешествия и обеспечило заслон, который помог сохранить локальные эпидемии именно локальными
[142]. Международная ситуация окончательно усилила изоляцию. К девятому веку основные торговые пути между Востоком и Западом были в руках враждебно настроенных мусульман.
Примерно в 1000 году ситуация начала в корне меняться, и Европа стала воссоздавать условия окружающей среды, связанные с демографическим коллапсом в средневековых обществах. И действительно, четыреста лет спустя Запад переживет вторую великую демографическую катастрофу, но именно этот факт и интересен для нашей истории. Ведь все истории о пандемиях берут свое начало на волне человеческого прогресса.
Где-то между 750 и 800 годами Европа вступила в Малый оптимум
[143]
[144], период глобального потепления. На всем континенте температура увеличилась в среднем более чем на один градус Цельсия, но, как говорят многие современные специалисты по глобальному потеплению, вместо того чтобы вызвать катастрофу, теплая погода породила прогресс
[145]. Англия и Польша стали винодельческими странами, и даже жители Гренландии начали экспериментировать с виноградниками. Что еще более важно, теплая погода превратила неплодородные земли во вполне годные для земледелия, а те земли, что были просто хорошими, стали идеально пригодными для возделывания. В последние столетия римского правления урожайность снизилась до двух и трех к одному. Урожайность – это отношение собранных семян к посаженному количеству: показатель настолько скудный, что римский писатель-земледелец Колумелла опасался, что почва состарилась. В одиннадцатом и двенадцатом веках, когда зима стала мягче, а лето теплее и суше, европейские фермы начали показывать урожайность пять и шесть к одному – беспрецедентные результаты по средневековым меркам
[146].
