Однако самым большим ударом по флорентийскому похоронному обычаю стали не becchini и не цинизм скорбящих женщин, а чумные ямы. «Так как для большого количества тел, которые каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освященной для погребения земли, – писал Боккаччо, – то на кладбищах при церквах, где все было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами, как товар на корабле, и слегка засыпая землей, пока не доходили до краев могилы»
[316].
Профессор Джулия Кальви описывала психологический эффект чумных ям во время повторной, более поздней, волны чумы в городе, но ее слова в равной степени применимы и к средневековой Черной смерти во Флоренции. «Ничто, – пишет она, – не было более бессмысленным, противоестественным и жестоким [для флорентийцев], чем быть похороненным вдали от семейного склепа, от своей церкви, от своей семьи и соседей, голым, изувеченным животными, павшим жертвой непредсказуемого бедствия»
[317]. Для многих ямы значили другой, еще больший ужас. Современное представление о личной смерти, о «своей смерти» – продукт европейского Средневековья. В античности и в период раннего Средневековья «смерть, по крайней мере, какой она описана в эпосах и хрониках, была событием публичным и героическим», – говорит историк Кэролайн Уокер Байнум. «Но в позднем Средневековье смерть стала более личной. В живописи и литературе она рассматривалась как момент, когда человек, столкнувшись лицом к лицу со своим личным прошлым, оценивал смысл всей своей жизни». Чумная яма шла вразрез с этой идеей, она сделала смерть анонимной, она уподобила человека животному и сделала его неузнаваемым «даже для будущего воскресения»
[318].
Однако одно не могла изменить даже Черная смерть – человеческую природу. Флорентийцы реагировали на эпидемию способами, которые до сих пор кажутся вполне актуальными. «Некоторые, – говорит Боккаччо, – полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств сильно помогают борьбе со злом; собравшись кружками, они жили, отделившись от других, укрываясь и запираясь в домах, где не было больных и им самим было удобнее; употребляя с большой умеренностью изысканнейшую пищу и лучшие вина, избегая всякого излишества»
[319].
Другие же, пишет Боккаччо, придерживались противоположной точки зрения и утверждали, что безошибочный способ отразить это ужасное зло – это «много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, смеяться и издеваться над всем, что приключается». Члены этой группы посещали одну таверну за другой, «странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу и меры, чаще всего устраивая это в чужих домах, лишь бы прослышали, что там есть нечто им по вкусу и в удовольствие. Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить».
Третья группа жителей придерживалась золотой середины, живя до определенной степени свободно, так, чтобы было возможно удовлетворить свои аппетиты, а не сделаться отшельниками. «Они «гуляли, держа в руках кто цветы, кто пахучие травы, кто какое другое душистое вещество, которое часто обоняли, полагая полезным освежать мозг такими ароматами, – ибо воздух казался зараженным и зловонным от запаха трупов, больных и лекарств»
[320].
Четвертая группа отреагировала на болезнь, как Пампинея и ее подруги. «Иные, – говорит Боккаччо, – были более сурового, хотя, быть может, более верного мнения, говоря, что против зараз нет лучшего средства, как бегство перед ними. Руководясь этим убеждением, не заботясь ни о чем, кроме себя, множество мужчин и женщин покинули родной город, свои дома и жилья, родственников и имущества и направились за город, в чужие или свои поместья, как будто гнев божий, каравший неправедных людей этой чумой, не взыщет их, где бы они ни были»
[321].
Хроника другого флорентийца, Маркионе ди Коппо Стефани, помогает прояснить картину жизни в чумном городе. И хотя автор писал через несколько десятилетий после чумы, Стефани использовал, возможно, более сильную метафору, чтобы передать весь ужас чумных ям. Он говорит, что мертвых укладывали «слой за слоем, как кладут слои сыра на лазанью». Летописец также предлагает более полное описание того, как именно друзья и родственники покидали умирающих. С наступлением ночи больные чумой умоляли своих родственников не бросать их, и, чтобы избежать мучительных сцен, часто родственники соглашались остаться. «Только не нужно будить меня ночью, – говорили они перед сном больному, – возьми просто немного сладостей, вина или воды, все есть на кровати возле твоей головы». По словам Стефани, этот якобы акт доброты обычно был всего лишь уловкой. «Когда больной засыпал, родственник уходил и не возвращался»
[322]. Часто эти маленькие драмы, когда людей просто бросали и предавали, имели еще одно мрачное последствие. На следующее утро, проснувшись, жертва чумы понимала, что ее обманули и бросили. Тогда человек подползал к окну и начинал звать на помощь, но, поскольку «не было никого, кто хотел бы войти в дом, где был кто-то болен», его призыв оставался без внимания, и он оставался умирать в одиночестве в теплом утреннем свете, в луже собственной крови и рвоты.
В рассказе Стефани также есть описание отравленных званых ужинов, которые стали популярными во Флоренции во время эпидемии. Эти ужины чем-то напоминали считалочку про «десять негритят». «Эпидемия породила такое сильное разочарование и страх, – говорит летописец, – что люди собирались, чтобы немного успокоиться за совместным ужином. И каждый вечер один из них угощал обедом десять своих товарищей, а на следующий вечер они планировали поужинать с кем-нибудь из других». Но часто, когда наступала следующая ночь, гости обнаруживали, что хозяин не приготовил еду, потому что был болен. «Или готовил обед на десятерых, а двух или трех людей уже не было за столом»
[323].
Для многих флорентийцев одним из самых странных обстоятельств Черной смерти была жуткая тишина, царившая над улицами и площадями. Обычно звон церковных колоколов эхом разносился по городу утром, днем и ночью, но во время чумы тяжелые их, мрачные удары стали невыносимыми для людей, и муниципальные власти приказали больше не звонить в них. «Нельзя было звонить в колокола или делать громко объявления, потому что больные не могли переносить эти звуки, да и здоровых они тоже приводили в уныние». Какова бы ни была человеческая природа, жадность все равно процветала. «Слуги, или те, кто заботился о больных, брали от одного до трех флоринов в день, да и стоимость товаров тоже выросла», – говорит Стефани. «То, что могли есть больные, сладости и сахар, стало бесценным. Сахар стоил от трех до восьми центов за фунт, петухи и другая птица были очень дорогими, а яйца стоили от двенадцати до двадцати четырех пенсов за каждое. Найти воск было чудом. Фунт воска подорожал бы более чем на 30 флоринов, если бы муниципальное правительство не остановило всю эту показуху, которую флорентийцы всегда устраивали на похоронах. Мор обогатил аптекарей, врачей, продавцов мяса, beccamorti
[324] и торговцев зеленью, которые продавали припарки из мальвы, крапивы, пролески и других трав, необходимых для снижения смертности»
[325].
