Пока знать выжидала, Кола собирал титулы и примерял одежды. В последний день июля 1347 года нотариус, одетый в белую шелковую мантию, расшитую золотом, со знаменем того же цвета, украшенным солнцем, возглавил процессию к баптистерию Сан-Джованни. Там Кола, который недавно провозгласил себя рыцарем, погрузился в ритуальную купель, в которой, как говорили, император Константин вылечился от проказы. На следующий день, уже одетый в алое, Кола появился на балконе Латеранского дворца. Объявив Рим столицей мира, а всех итальянцев – римскими гражданами, новоиспеченный рыцарь обнажил свой меч и трижды рассек воздух – один раз по направлению на восток, один – на запад и один – на север. Восторг толпы подогревался стоящей неподалеку статуей Константина – из ноздрей коня императора текло бесплатное вино
[374].
15 августа, через три месяца после захвата власти, Кола присвоил себе новый титул – римского трибуна. Получив серебряный венок, скипетр и державу – символы верховной власти, свежекоронованный трибун поднялся на подиум и напомнил горожанам, что ему тридцать три года, то есть столько же, сколько Христу, когда Он умер на кресте за грехи человечества.
В праздник Святых Петра и Павла Кола, теперь одетый в зелено-желтый бархат и держащий в руке сверкающий стальной скипетр, подъехал к базилике Святого Петра на белом коне. Помимо пятидесяти копьеносцев, нового трибуна сопровождали всадник, держащий знамя с его гербом; рыцарь, бросающий в толпу золотые монеты; хор музыкантов, трубящих в длинные серебряные трубы, и хор цимбалистов, лязгающих серебряными тарелками. По прибытии в базилику толпа кланяющихся сановников приветствовала трибуна под звуки Veni Creator Spiritus
[375]
[376].
Лето, полное комических, театральных событий, закончилось, и поддержка Колы начала слабеть. В сентябре, когда чума находилась всего в нескольких неделях морского пути от Сицилии, папа объявил трибуна узурпатором и еретиком. Петрарка, боясь оттолкнуть своих могущественных друзей из римской элиты, выразил беспокойство и сомнение относительно поведения трибуна, а простые римляне, понимая, что их предполагаемый спаситель ведет себя глупо, просто перестали его поддерживать.
Почувствовав перемену настроений, в середине сентября Кола организовал второй переворот. Он пригласил на банкет всех знатных баронов Рима. За ужином трибуну пришлось стерпеть сарказм старого Стефано Колонны, насмехавшегося над его чрезмерно вычурной внешностью, но после десерта Кола отомстил обидчику. Когда гости собрались уходить, Кола приказал арестовать семь знатных гостей, в том числе пять членов могущественной семьи Орсини и старого дерзкого Стефано. «Утром вас казнят», – проинформировал заключенных трибун.
Когда на следующее утро к Стефано пришел священник, старик сердито заворчал и отмахнулся от него, сказав, что ему незачем исповедоваться, Стефано Колонна никогда не умрет от рук такого, как Кола ди Риенцо. Эти слова оказались пророческими. Через несколько часов, когда прозвонили колокола для осужденных, у трибуна сдали нервы. Казнь членов самых влиятельных аристократических семей города Колонна и Орсини могла спровоцировать на бунт других дворян. Через несколько минут прозревший Кола вышел на балкон и, напомнив толпе библейскую фразу «и прости нам грехи наши», объявил, что решил помиловать заключенных
[377].
В ноябре, когда в Марсель пришла чума, Кола оттолкнул своих оставшихся немногочисленных сторонников одним невообразимо варварским поступком. Во время штурма города группой дворян двадцатилетний Джованни Колонна, внук старого Стефано, был зарезан кавалеристами Колы. На следующее утро после штурма трибун привел своего сына Лоренцо к месту, где умер Джованни. Толпа в ужасе наблюдала, как Кола обнажил свой меч, окунул его в кровь Колонны, затем возложил меч с испачканным в крови наконечником на голову своего сына, провозгласив его рыцарем Лоренцо Победителем
[378].
Спустя несколько недель, когда Кола практически полностью лишился поддержки, Петрарка написал ему: «Я не могу изменить положение вещей, но могу сбежать от всего этого. Если все эти истории правдивы, то я покидаю тебя, Рим»
[379].
Когда в августе 1348 года в город пришла чума, Кола находился в безопасности. В декабре минувшего года он потерпел поражение в контрперевороте и жил теперь в опальном изгнании вместе с селестинскими монахами в Абруцци. Это место находилось достаточно далеко, чтобы услышать ужасное землетрясение, потрясшее Рим в начале эпидемии, или почувствовать запах горящей плоти, поднимающийся над Колизеем, где сжигали тела умерших от чумы людей, или увидеть кучи трупов, сложенных рядами вдоль Тибра, как стена дамбы.
«Я потрясен, – писал один современник тем грустным, отчаянным тоном, который выражал тон всей Европы летом 1348 года. – Я не могу продолжать. Куда ни глянь – везде смерть и горе. Всемогущий карает нас своей дланью снова и снова, все сильнее и сильнее. Время идет, ужасный приговор вступает в свою силу»
[380].
Глава VI
Проклятие Великого магистра
Одним зимним парижским днем 1314 года несколько десятков человек стояли, сбившись в кучу, на продуваемом всеми ветрами острове посреди Сены, ожидая зрелища – казни. В слабом сером утреннем свете лица зрителей были похожи на трещинки на мокрой от дождя древесной коре. Но когда толпу разбавили разнорабочие из Ле-Аль, мясники из Сен-Жак-ла-Бушери и проститутки с Болотного рынка, трещинки слились в единую массу, две тысячи лиц, раскрасневшиеся на колком мартовском воздухе от речного ветра и ожидания смерти.
Толпа собралась на острове, чтобы посмотреть на казнь Жака де Моле, бывшего Великого магистра тамплиеров, до недавнего времени одного из самых могущественных религиозных орденов в христианском мире. Днем ранее де Моле произвел большой фурор за пределами Нотр-Дама. В обмен на пожизненное заключение старик согласился публично признаться в «преступлениях, порочащих землю своей грязью»
[381], включая содомию, идолопоклонство и осквернение креста плевком. Но этим утром, стоя перед собором, Моле всех удивил. На глазах у половины Парижа старик смело заявил о своей невиновности и назвал обвинения против него и тамплиеров ложью и преступлением против небес. Ободренный таким выступлением, один из его лейтенантов, Жоффруа де Шарни, сделал то же самое
[382].
