Король пришел в ярость, церковь – в замешательство, парижане – в волнение. Дело тамплиеров обещало закончиться так же драматично, как и началось семь лет назад, когда агенты французской короны одним октябрьским утром арестовали две тысячи ничего не подозревающих, в основном пожилых тамплиеров в ходе рейдов, проводимых на территории всей страны. Ошеломленных членов ордена вытаскивали прямо из постели и с богослужений, заталкивали в телеги и увозили в королевские тюрьмы. К концу дня – это была пятница, тринадцатое, как отмечали суеверные, – во Франции едва ли остался в живых хоть один тамплиер, которому не было предъявлено обвинение в сношении с демонами, осквернении образа Христа, мочеиспускании на крест, «постыдном целовании» пениса, ягодиц и губ настоятеля ордена или участии в других гомосексуальных действиях. Если же таковые и были, то они наверняка прятались в стоге сена или под кроватью. Преступления тамплиеров были чем-то «горьким, прискорбным, чем-то, на что ужасно смотреть, что ужасно слышать, чем-то почти бесчеловечным, фактически не имеющим отношения к гуманности», – так говорил инициатор обвинений, бывший друг Великого магистра Филипп Красивый, король Франции и «едва ли не самый красивый мужчина на свете»
[383].
Филипп представлял дело тамплиеров как противостояние одиозных богохульников (тамплиеров) и «сторожевой башни царственного величия» (его самого) – своего рода средневековый пример пропагандистского приема «Большая ложь». Королем двигали деньги, а вовсе не грех. Амбициозный Филипп был создателем современного национального государства, его самой большой мечтой было превратить феодальную Францию, мозаику из регионов с разными традициями и обычаями, в единую нацию, связанную единым набором институтов и законов и подотчетную единой власти, французской короне – то есть ему самому. В значительной степени ему это удалось. При Филиппе общественный порядок во Франции все чаще становился «порядком во всем королевстве, а порядок во всем королевстве – порядком в церкви, оплоте всех знаний, добродетелей и справедливостей»
[384].
Однако в условиях нестабильности налоговых поступлений новому, дерзкому французскому государству не хватало прочной финансовой основы. Тамплиеры, владевшие самой большой казной в северной Европе, могли обеспечить королю новый, перспективный источник доходов
[385]. Как потенциальная цель рассматривалось и то, что орден также имел дополнительное преимущество – его ненавидели и боялись. Являясь отчасти тайным обществом – члены которого, по слухам, практиковали черную магию, – отчасти международным банком, тамплиеры рассматривались как страшная организация, членами которой были могущественные темные фигуры. Считалось, что каждый éminence grise
[386] в христианстве носит крест тамплиеров. Единственное, чего не хватало ордену, – это обвинения в его деяниях. Преступлений против общества может быть сколько угодно, но ни одно из них не было направлено против французской короны. Однако Филипп и его министры «изобрели» еще один аспект современного национального государства – самооговор. «Августейший и суверенный дом Франции» был весьма искусен в придумывании несуществующих преступлений и пытках невиновных до тех пор, пока они не соглашались оговорить самих себя.
Рыцарь-тамплиер Жерар де Пасаджио свидетельствовал, что после ареста его пытали, «вешая гири на гениталии и другие части тела»
[387]. Других тамплиеров подвешивали на дыбу, лодыжки и запястья выворачивались с помощью лебедки, которая медленно вытаскивала суставы из суставных ямок. Еще одна популярная пытка называлась strappado. Заключенного подвешивали к потолку за веревку, натяжение которой внезапно ослабевало, и человек начинал падать вниз, при этом в самый последний момент его падение останавливалось мощным рывком. Иногда, чтобы рывок получился более сильным и болезненным, к яичкам и ступням прикрепляли утяжелители. Одному тамплиеру, Бернарду де Вахо, ноги смазали жиром и сунули в открытый огонь. Спустя несколько дней, когда де Вахо попытался сделать шаг, «кости его ног разрушились»
[388]. Другими популярными пытками были выдергивание зубов и вырывание ногтей по одному.
К началу 1314 года тамплиеры были уничтожены
[389]. Орден был распущен папской буллой, бо́льшая часть его казны оказалась в руках французской короны, а его лидеры либо умерли, либо сидели в тюрьме, либо сошли с ума. Все, что оставалось, – это достойно завершить историю этой великой затеи.
Но единственное, что пошло не по плану, – это события, случившиеся 18 марта 1314 года. Узнав, что Великий магистр и его лейтенант де Шарни оказали неповиновение короне, Филипп отверг возражения официальных лиц церкви, которые просили выделить день для обсуждения судьбы арестованных, и приказал немедленно «сжечь их заживо»
[390].
Поздно вечером восемнадцатого числа осужденные, под выкрики «еретик» и «богохульник», прибыли на место казни, пустынный остров Иль-о-Жавье на Сене. Кто-то из толпы поднял камень и бросил его. Сильный речной ветер приводил толпу в скверное настроение, но в воздухе витало не только ожидание предстоящего зрелища. Люди надеялись на последний грандиозный сюрприз от Великого магистра, что-то вроде отречения от своих показаний, которое он совершил перед Нотр-Дамом в то утро. И согласно легенде, де Моле не подвел. Когда его было уже почти не видно в клубах пламени и дыма, старик, как предполагается, запрокинул голову и наложил проклятие на короля Франции и на всех потомков короля до тринадцатого колена
[391]. История о проклятии Великого магистра дошла до Италии – Джованни Виллани упоминает об этом в одной из своих хроник
[392], – но никто, похоже, не воспринял слова де Моле всерьез. И действительно, с чего бы?
Летописец Жан Фруассар, изучавший историю Франции при короле Филиппе в 1314 году, описывал страну как «сытую, довольную и сильную»
[393]. Иностранцы могли жаловаться на то, что «болтливые французы всегда насмехаются над другими народами, кроме своего собственного»
[394], но, оставаясь наедине друг с другом, эти же иностранцы восклицали: «О Боже, не покидай Францию!» В начале четырнадцатого века мало кто осмелился бы оспорить утверждение Жана де Жардена о том, что «власть всего мира по праву принадлежит августейшему и суверенному дому Франции»
[395].
