Алчность, продемонстрированная Жакме, не была редкостью в Марселе. После того как чума закончилась, на слушании одного дела молодая женщина по имени Уга де Бесса дала показания по делу мужчины, который часами метался по охваченным болезнью улицам города в поисках нотариуса для своей умирающей жены
[411]. На первый взгляд такая самоотверженная супружеская преданность поражает: заботливый муж рискует смертью, чтобы подарить своей умирающей жене небольшое утешение перед смертью – навести порядок в ее делах. Но затем магистрат спросил, указала ли потерпевшая, как именно она хочет распорядиться своим имуществом. «Да», – ответила мадам де Бесса. Поскольку нотариуса найти не удалось, умирающая пригласила нескольких свидетелей к своей постели и в их присутствии засвидетельствовала, что «она оставляет сотню флоринов своему мужу Арно».
Однако эта история, как и многие другие истории о чуме, имела традиционный конец.
– А где сейчас Арно? – спросил судья.
– Умер, – ответила мадам де Бесса. – Он тоже умер от чумы.
Помимо алчности, процветавшей в Марселе, люди были одержимы еще и упрямой, сдержанной решимостью. Хотя чума пришла в город вскоре после Сицилии, Марсель не погрузился в панику или социальный кризис. Несомненно, случаи дезертирства были – среди родителей, духовенства и обычных граждан, – но их было не так много, чтобы попасть в местные хроники. Также, скорее всего, случаев массового бегства тоже было относительно мало. «Жители города приспособились к чуме, – говорит историк Дэниел Лорд Смейл, автор подробного исследования Черной смерти в Марселе. – Муниципальные учреждения не закрывались. Люди не разлучались со своими родственниками, друзьями и соседями»
[412]. Жажда денег оказывается иногда сильнее смерти. В марте, самом страшном месяце эпидемии, одержимый жадностью коварный старик Жакме де Поди стучался во все двери в районе, где проживала его невестка, и искал свидетелей для дачи показаний по его судебному делу. Апрель, еще один ужасный месяц, застал богатого торговца Пьера Острия в Марселе, где он вместе с двумя коллегами, Франсе де Витрола и Антони Кассом, планировали новое дело. В этом же апреле заботливый муж Арно метался по зараженным чумой улицам в поисках нотариуса, который задокументировал бы желание его умирающей жены оставить ему сто флоринов. Люди даже продолжали играть свадьбы. В мае Антони Лорт присутствовал на свадьбе своего друга Понса Колумбье.
Расчетливым жителям Марселя не были чужды проявления человеческой доброты. Ростовщик-еврей по имени Бондавин де Драгиньян, жалея своего клиента, который потерял все свое состояние во время Черной смерти, сказал ему, что он может продолжить работу в саду, который тот предложил в счет выплаты ссуды. Кроме того, ростовщик заявил, что, когда долг будет выплачен, сад снова вернется во владение клиента
[413].
«Если чума и оказала сильное влияние на жителей средневекового Марселя, то это был не тот удар, который способен привести их к отчаянию»
[414], – говорит профессор Смейл.
* * *
Черная смерть в Марселе примечательна и в другом отношении.
В ночь на Вербное воскресенье, 13 апреля 1348 года, христиане, жители Тулона, тихой приморской деревушки к востоку от Марселя, напали на местный еврейский квартал. Они вышибали двери, разбивали окна, переворачивали мебель, вытаскивали из кроватей мужчин, женщин и детей и выгоняли их на ночные улицы, где издевались, насмехались над ними, избивали и плевали в них. Дома были сожжены, имущество разграблено, деньги украдены, сорок евреев было зарезано. Родителей убивали на глазах у сыновей и дочерей, мужей – на глазах жен, братьев – на глазах сестер. На следующее утро тела десятков погибших евреев повесили на столбах на городской площади
[415].
Через несколько дней погромы начались и в соседних деревнях: Динь, Мезель, Апт, Форкалькье, Рие, Мустье и Ла Бом. Где-то евреям была предложена возможность перехода в другую веру, но большинство выбрало смерть. «Безумная верность, продемонстрированная евреями, была потрясающей», – писал один летописец. «Матери бросали своих детей в огонь, вместо того чтобы позволить обратить их в христианство, а затем шли в огонь сами за своими мужьями и детьми»
[416]. 14 мая Даяс Кинони, еврей из деревни Ла Бом, который находился в папском Авиньоне, когда вспыхнули беспорядки, вернулся домой и обнаружил свою семью мертвой, а еврейский квартал сожженным и опустевшим. «Не осталось никого, кроме меня, – писал мсье Куинони в ту ночь. – Я сел и заплакал от горечи на душе. Если бы только Господь Своей милостью позволил мне увидеть утешение Иудейского царства и Израиля и разрешил мне и моим потомкам остаться там навсегда»
[417].
Насилие в отношении евреев на пасхальной неделе было традицией в Средние века. Этот период года, с его отголосками «соучастия» евреев в распятии Христа, возможно, неизбежно вызывал ненависть в сердцах христиан. Но вспышки ненависти в Тулоне и Ла Боме быстро сменились новой и гораздо более агрессивной формой антисемитизма. Когда летом 1348 года чума стала распространяться на восток по Франции, Германии и Швейцарии, пошли слухи о том, что мор – это заговор евреев. Сначала эти слухи были не более чем просто расплывчатыми обвинениями. Говорили, что христиане умирают, потому что их колодцы отравлены еврейским чумным ядом
[418]. Но осенью, когда эпидемия набрала силу, слухи становились все более детальными, подробными и причудливыми – пока не превратились в средневековую версию Протоколов сионских мудрецов
[419]. К ноябрю 1348 года каждый хорошо информированный гражданин восточной Франции понимал, что чума не была промыслом мстительного Бога, что она появилась не из зараженного воздуха, а являлась не чем иным, как международным еврейским заговором, направленным на достижение мирового господства. «Теперь наша очередь», – так якобы сказал один из отравителей колодцев своим допросчикам-христианам.
