Венгры также поспешили подчеркнуть, что у Джованны были веские причины желать смерти Андрея. У королевы была интрижка с красавцем Луиджи, который, по слухам, был отцом ребенка, которого она вынашивала на момент убийства. Кроме того, всем была известна неприязнь королевы к Андрею, который, как говорили, был пухлым, скучным парнем, и к старшему брату Андрея королю Людовику, который, как считала Джованна, имел виды на ее Неаполитанское королевство и Сицилию. «Я королева только номинально»
[467], – сказала она однажды Петрарке.
В течение нескольких месяцев после убийства мнения в Европе о причастности королевы разделились. Луиджи предсказуемо настаивал на невиновности Джованны, и Петрарка, относительно беспристрастный наблюдатель, пришел к такому же выводу. Боккаччо не мог определиться. В первом из нескольких осторожных рассказов об убийстве он описывал персонажа, похожего на Джованну, как «беременную волчицу»
[468]. Но в более поздней версии рассказа автор передумал и превратил героиню королевы в красивую девушку, попавшую в беду. Людовик Венгерский не испытывал таких мук сомнений. Незадолго до того, как пришла чума, он писал Джованне: «Ваша давняя неприязнь, Ваше дерзкое притворство, месть, от которой Вы отказались [в отношении предполагаемых убийц Андрея], оправдания, которыми Вы это объясняли, – все это доказывает, что Вы были соучастником организации убийства своего мужа. Однако будьте уверены, что никому никогда не избежать мести за такое преступление»
[469].
Во время своего визита в Геную в марте 1348 года Джованна спасалась бегством от армии мстительного Людовика, который только что отпраздновал свое завоевание Неаполя, обезглавив одного из кузенов Луиджи на том самом балконе, где был задушен Андрей.
Для сторонников Джованны ее решение рискнуть и приехать в охваченный болезнью папский город, чтобы очистить свое имя в церковном суде, было prima facie
[470] доказательством ее невиновности. «Скромный триумф перед всем миром для нее важнее риска сотен эпидемий»
[471], – написал позже восхищенный биограф. Однако недоброжелателям этот визит только доказал, что королева больше боялась оказаться на месте кузена Луиджи, чем умереть от чумы. Они обвиняли Джованну в том, что она поехала в Авиньон из-за необходимости заручиться поддержкой Климента VI, одной из немногих достаточно могущественных фигур, способных защитить ее от мстительных венгров. Обе точки зрения найдут поддержку на суде над королевой, который состоялся в тот же день, когда она прибыла в Авиньон, 15 марта 1348 года, в большом зале консистории.
Пока Джованна и Луиджи пили вино и ели закуски в вестибюле, придворные собрались в зале. На папском троне, который на две ступеньки возвышал его над всеми остальными, сидел председательствующий судья Климент VI в украшенной драгоценностями тройной тиаре, одетый в белые мантии из изысканного шелка ручной работы и льняные туфли с изящными маленькими золотыми крестиками, вышитыми на пальцах ног. Перед понтификом полукругом сидели кардиналы-судьи, дальше перед ним стояли обвинители Джованны, враждебно настроенные истцы со стороны венгерской короны. Вдоль стен консистории собралась самая влиятельная публика христианского мира. Невзирая на чуму, «прелаты, князья, знать и послы всех европейских держав» собрались в Авиньоне, чтобы лично поприсутствовать на суде
[472].
Доказательства вины Джованны были до крайности изобличающими, и венгры использовали их по максимуму. Они напомнили папскому двору о давней и хорошо известной вражде между королевой и ее супругом-консортом, о многочисленных заговорах, которые советники Джованны затевали против ничего не подозревающего Андрея, а самое главное обвинение заключалось в том, что королева находилась совсем рядом с молодым принцем в ночь убийства. Королевскую пару разделяло всего несколько дюймов двери спальни – неужели королева не слышала крики мужа о помощи? Несмотря на то что аргументы венгерцев были очень весомыми – возможно, даже неоспоримыми, как позже заметил один историк, – «королева Неаполя была способна соблазнить даже сам Ареопаг»
[473].
В зал, в котором находились одни мужчины, Джованна «вошла медленно, на лице – красивая бледность, открытая корона Неаполя мягко лежала на ее ярких волнистых волосах, ее длинная мантия лазурного цвета с меховой окантовкой была усыпана рисунком из геральдических лилий»
[474]. Пройдя по импровизированной аллее между роскошно одетой знатью и кардиналам, неаполитанская королева упала на колени перед папским помостом и поцеловала ноги папы. Климент VI приказал Джованне встать, поцеловал ее в губы, а затем пригласил юную королеву сесть рядом с ним.
Когда Джованну призвали ответить на обвинения, выдвинутые против нее, она поднялась. Один ее поклонник писал так: «Женщина, мать и королева – три голоса в одном». Королева признала, что да, ее брак с Андреем был лишен сантиментов, но она настаивала на том, что незадолго до убийства принца между ними было достигнуто примирение. Джованна также напомнила суду, что со смертью принца она потеряла не только любимого мужа, но и дорогого товарища детства – королевская чета играла вместе, когда они еще были юны. Затем молодая королева проникновенно описала ужасы вдовства и изгнания, а также пылко поведала о жестокости своих ужасных венгерских родственников, похитивших ее маленького сына. «Возвестите всему миру о невиновности гонимой сироты и оскорбленной королевы», – умоляла суд Джованна.
Папский двор сделал это и даже больше. Судьи признали Джованну не только невиновной, но и «вне всяких подозрений»
[475]. Обняв реабилитированную королеву, Климент объявил ее своей «невинной и любимой дочерью»
[476]. Когда Джованна и Луиджи выходили из большого зала Консистории, эхо церковных колоколов разносилось по зараженным чумой улицам Авиньона.
Несколько месяцев спустя стало известно, что Климент купил Авиньон у королевы, которая, как графиня Прованса, владела титулом города. Цена продажи, восемьдесят тысяч золотых флоринов, была сочтена большинством наблюдателей очень разумной – на самом деле, возможно, даже немного низкой для того, чтобы в конце концов стать столицей христианского мира. Тем не менее на протяжении многих лет ходили слухи о том, что никакие деньги в данной сделке не участвовали
[477].
