Март сменился апрелем, а апрель – маем, люди в Авиньоне продолжали умирать. Магазины и мастерские закрылись, выжившие бежали в деревню, астрологи предсказывали, что эпидемия продлится десять лет. В апреле Хейлиген поведал друзьям, что отъезд папы ожидается со дня на день, и если Климент покинет Авиньон, то он уедет тоже. «Говорят, что мой господин [кардинал Колонна] последует за папой и что я должен поехать с ним. Они собираются в район горы Ванту, куда еще не пришла чума, это сейчас лучшее место для проживания, или, во всяком случае, так они говорят»
[478].
Отъезд Климента в мае не вызвал большого общественного резонанса. Почти каждый, кто имел такую возможность, бежал из города, и папа сделал все, что мог, для Авиньона. Он купил городу новое кладбище, дал полное отпущение грехов умирающим, снял запрет на вскрытие, чтобы врачи могли исследовать причину болезни, резко осудил нападения на евреев в булле и даже назначил комиссию для подсчета количества погибших от чумы во всем мире – комиссия пришла к выводу, что погибло почти двадцать четыре миллиона человек
[479]. Но эпидемия сломила Климента, как и почти всех остальных. В период между судом над Джованной в марте и концом весны, когда он уехал в свою обитель в Этуаль-сюр-Рон, папа проводил много времени в своих покоях, где непрерывно горели два мощных факела. Огонь был идеей хирурга де Шолиака, который считал, что тепло очистит папские покои от зараженного воздуха, который, как считалось, был причиной эпидемии. И лечение сработало, хотя по причинам, которые удивили бы хирурга: огонь очистил папские покои от зараженных блох
[480].
Критиковать Климента было бы несправедливо. Если его и можно обвинить в чем-либо, так это в том, что он оставался обычным человеком в необычное время. Папа просто делал то, что, по его мнению, должен был делать, и кое-что из того, что он сделал, заслуживало уважения. Он шагал в одной колонне вместе с напуганными людьми и покупал кладбища для умерших. Можно даже сказать, что Климент был более смелым защитником евреев, чем Пий XII, папа, руководивший церковью во время Второй мировой войны. Однако в ситуации, в которой нужен был лидер с духовным авторитетом, подобным Ганди, – кто-то, кто мог бы одновременно и утешать и вдохновлять, Климент действовал как глава государства. Он был ответственным, но, в конце концов, ограниченным и думающим прежде всего о себе. Хирург де Шолиак – фигура более вдохновляющая. Когда папа уехал в Этуаль-сюр-Рон, взяв с собой кардинала Колонну и Хейлигена, хирург решил остаться в Авиньоне. Можно представить себе Гиго, идущего по зимним улицам, этого крупного, неуклюжего мужчину, спокойного, с внимательными глазами и огромными крестьянскими руками, такими нежными, что они могли унять дрожь у ребенка, бьющегося в лихорадке. «Во избежание позора я не осмелился уехать», – написал де Шолиак о своем решении остаться в Авиньоне, но так и не объяснил, чьего именно позора он опасается. Хирург обычно не говорил о своих личных переживаниях во время чумы. «Ближе к концу этого мора, – говорит он, он заразился сам. – У меня была сильнейшая лихорадка, опухоль в паху. Я был болен почти шесть недель и находился в такой большой опасности, что все мои коллеги думали, что я умру, но опухоль выбаливала и поддавалась лечению. Я выжил»
[481].
Еще одно упоминание хирурга де Шолиака о своем личном опыте происходит в контексте научного наблюдения. Он отметил, что к весне чума в Авиньоне изменила свой характер, превратившись из легочной в бубонную. «Мор, – писал он, – начался у нас в январе и длился семь месяцев. Он состоял из двух этапов. Первый длился два месяца и сопровождался постоянной лихорадкой и кровохарканьем, от которого пострадавшие умирали в течение трех дней. Вторая фаза длилась до конца периода (то есть всю весну и до начала лета), и у пациентов также сохранялась постоянная лихорадка. Кроме того, на конечностях, а именно в подмышечных впадинах и в паху, образовывались абсцессы и карбункулы, то есть бубоны»
[482].
Это всего лишь предположение, но, возможно, позор, которого опасался хирург, – это позор именно как ученого, заключавшийся в том, что он не смог устоять во всем этом водовороте событий и попытаться понять и укротить его с помощью силы человеческого разума.
Сколько людей умерло в Авиньоне?
Современники Средневековья оценивают смертность в городе в 120 тысяч человек, но эта цифра столь же сомнительна, как и число погибших в Марселе – 56 тысяч человек. Каждый раз, когда средневековый наблюдатель оперировал большими числами, он имел в виду не «Вот сколько-то тел было подсчитано», а принципом «погибло очень много людей». Учитывая смертоносность легочной чумы и количество средневековых отчетов, которые описывают потери Авиньона как серьезные, оценка смертности Филипа Зиглера в 50 процентов кажется вполне правильной
[483].
В работе «О термоядерной войне», еще одном памятнике литературы о холодной войне, теоретик Герман Кан оценивает уровень потерь в 50 процентов в случае применения ядерного оружия обеими сторонами как недопустимо высокий
[484]. В 1348 году в маленьком Авиньоне скончался каждый второй житель.
Глава VII
Новый галенизм
Париж, лето 1348 года
В Париж, в котором насчитывалось восемьдесят четыре врача, двадцать шесть хирургов общего профиля и девяносто семь цирюльников, чума пришла в один летний день, задержалась больше чем на год и побудила сорок шесть магистров медицинского факультета Парижа написать одну из самых известных научных работ о Черной смерти
[485].
Средневековую медицину часто рассматривают как разновидность средневековых пыток, но чума пришла в эту область науки в важный поворотный момент. За пределами монастырей, где все еще учили по нескольким сохранившимся классическим трактатам о флеботомии (кровопускании), акушерстве и пульсе, медицина в раннем Средневековье представляла собой некое сочетание народной мудрости, магии, суеверий и ремесла. В той степени, в которой практикующий врач девятого века занимался профессиональной рефлексией, он считал себя ремесленником, как плотник или мясник, и, по сути, им и являлся. Специализированные термины, такие как «врач» и «хирург», не существовали до десятого века, а официальных медицинских школ не было почти до тринадцатого века. В период раннего Средневековья единственным отдаленно научным доступным инструментом было то, что мы могли бы назвать анализом мочи. Целитель нюхал и визуально оценивал мочу пациента, а затем ставил диагноз. Один немецкий целитель был настолько искусным в этой процедуре, что, когда герцог Баварский попытался выдать мочу беременной служанки за свою собственную, целитель объявил, что «в течение недели Господь совершит неслыханное чудо и герцог родит сына!»
[486].
