С осени 1348 года до осени 1349 года, в течение первого года эпидемии, в Фарнхеме умерло 740 человек – уровень смертности был около 20 процентов. По мере приближения второй зимы люди, без сомнения, надеялись на еще одну паузу, но на этот раз эпидемия, напитавшаяся свежим летним воздухом и деревенским солнцем, продолжила убивать и в холодную погоду. С осени 1349 года до осени 1350 года погибло еще 400 с лишним жителей. К тому времени, когда Y. pestis окончательно покинула Фарнхем в начале 1351 года, в поместье погибло почти 1400 человек. Поскольку нам известно лишь приблизительное число жителей Фарнхема, трудно прийти к точному проценту смертности, но один ученый, изучавший списки, говорит, что погибло более трети, а возможно, и половина населения поместья
[605].
Во многих других частях Европы смертность в столь крупных масштабах привела к сильному хаосу и социальным потрясениям. Но жизнь в Фарнхеме, если не считать стенаний, которые эхом разносились по деревушкам поместья теплыми летними ночами, и количества людей, которые ходили в церковь по воскресеньям в черных одеждах, внешне, казалось, почти не изменилась. В первый год эпидемии урожай был собран вовремя и в обычном объеме. В замке епископа Эдендона был проведен ежегодный ремонт, а пруды чистились, как и каждый год ранее. Подруга Джона, доярка, приготовила обычные для нее шесть клов сливочного масла (один клов равен семи-восьми фунтам), а после сбора урожая трудолюбивые сенокосы получили в награду четыре с четвертью бушеля овса. На Рождество для прислуги в епископском замке было организовано три традиционных праздничных ужина.
Зимой 1348–1349 годов в Фарнхеме случились первые, связанные с чумой экономические потрясения. По мере роста нехватки рабочей силы ее стоимость резко возросла, а цены на сельскохозяйственных животных упали. «Человек мог теперь позволить себе лошадь за полмарки, которая раньше стоила сорок шиллингов, хорошего упитанного вола за четыре шиллинга и корову за двенадцать фунтов»
[606], – писал один средневековый хронист. Резкое падение цен на животных было связано с условием феодального закона, который снова создал обременительные условия для арендаторов во время эпидемии. Если арендатор умирал, хозяин поместья имел право получить в качестве налога на смерть лучшее вьючное животное покойника. Обычно гериот, как называли этот налог, был очень выгоден лордам, но зимой 1348–1349 годов умерло столько крестьян, что в поместьях стало слишком много животных – им едва находилось применение. Джон, расчетливый управляющий, решил сохранить бо́льшую часть скота, перешедшего во владение епископа Эдендона, до тех пор, пока цены не вырастут, но он был исключением. В большинстве имений животных, полученных в результате сбора гериота, просто выставляли для продажи, что снижало цены на них.
Благодаря осторожности и твердой руке Джона Фарнхем процветал даже в первый год эпидемии чумы. Поступления денежных средств составили 305 фунтов, а издержки производства – всего около 43 фунтов.
Второй год был более тяжелым. Смерть стала настолько распространенной, что теперь люди умирали целыми семьями. Сорок раз в течение второго года в суде поместья звучали имена умерших арендаторов, сорок раз ни один кровный родственник не претендовал на его пустующее владение. Когда «суровость дней усилила мужскую злобу», оставшиеся в живых арендаторы, в том числе Джон, стали работать на двух фермах – на своей собственной и на ферме умершего соседа. Во время бесконечной череды смертей почти никто не вступал в брак. В 1349 году в Фарнхеме было всего четыре свадьбы
[607].
В 1350 году Джон Ронвик в полной мере ощутил недостаток денег, хорошей погоды и рабочей силы, которая теперь стала разорительно дорогой и почти неуправляемой. «Ни один трудяга или чернорабочий не хотел подчиняться ничьим приказам – равного по положению, ниже или выше себя»
[608], – говорил один летописец. Несмотря на невообразимые для автора «Герефы» обстоятельства, в 1350 году, как и в предыдущие годы, Джон вовремя собрал урожай. На третий год эпидемии урожай был меньше, чем в 1349 году, но ненамного. В 1350 году подруга Джона, доярка, даже приготовила обычное для нее количество сырных голов – 26 зимой и 142 летом – и сливочного масла: восемь клов, или примерно пятьдесят фунтов.
Епископ Эдендон, должно быть, восхищался находчивостью Джона. В разгар одного из самых мрачных периодов во всей английской истории он организовал небольшой отряд из земледельцев, каменщиков, стекольщиков, плотников, распиловщиков и каменоломов. В 1350 году поместье епископа в Фарнхеме было отремонтировано еще более тщательно, чем обычно. Каким-то образом Джон нашел огромную сумму в двадцать два шиллинга и пять фунтов стерлингов для выплаты повышенной заработной платы рабочим
[609].
Социальная сплоченность – сложное явление, но если рассуждать о ней с осторожностью – с учетом огромных различий во времени и месте – то, согласно теории разбитых окон, в Англии в период Черной смерти отмечался относительно низкий уровень беспорядков.
Эта теория, на которую опирается бо́льшая часть современных криминалистов, утверждает, что физическая среда поддерживает психологическую так же, как балка держит крышу. Что это значит? Разбитые окна, грязные улицы, брошенные машины, заколоченные витрины, пустые, покрытые травой и мусором участки земли словно кричат: «Здесь нет главных». А когда власть и лидеры теряют свои позиции, люди становятся более склонными к беззаконию, насилию и отчаянию, точно так же, как побежденная армия становится более склонной к панике, если офицеры не в состоянии обеспечить твердое руководство.
Англия в 1348 и 1349 годах вряд ли избежала физического или эмоционального хаоса, но достаточно таким людям, как Джон Ронвик, взять ситуацию в свои руки – чтобы собирать урожай, обрабатывать землю и поддерживать состояние зданий, вести записи, комплектовать суды, – и уже появляется ощущение, что страна не сползает в анархию, что эта власть никуда не исчезла. Их твердое руководство, возможно, помогло поддержать порядок, самодисциплину и законность в очень трудный для страны момент.
Глава IX
Головой на запад, ногами на восток
Лондон, ранняя осень 1348 года
Ночная прогулка по средневековому Лондону, вероятно, заняла бы всего двадцать минут или около того, но вот дневное путешествие – совсем другое дело. На узком отрезке между зловонной рекой Флит (на западной границе) и лондонским Тауэром (на восточной границе) умещалось от шестидесяти до ста тысяч беспокойных душ и, по крайней мере, такое же количество шумных цыплят, свиней, коров, собак, кошек, волов, гусей и лошадей, а также бесчисленное множество тележек и повозок. Весь этот хаос был сосредоточен в переулках, ширины которых едва хватало для того, чтобы там мог развернуться упитанный мужчина. Летописец, говоривший о Лондоне как об «одном из самых превосходных городов в мире»
[610], возможно, имел в виду прекрасные, обнесенные стенами сады и церковные площади столицы, но он, скорее всего, просто заблуждался, поскольку навязчивый шум средневековой городской жизни находился всего в нескольких ярдах даже от этих оазисов спокойствия. Городские звуки раздавались уже при первых лучах солнца – звон колоколов, жалобные крики животных на скотобойнях, скрип деревенских телег, направляющихся холодным утром к Чипсайду, главному торговому району Лондона. Когда утреннее солнце всходило над собором Святого Павла, город, обнесенный стеной, позевывая, распахивал свои ворота, и со стороны Кау-лейн, Чикен-лейн и Кок-лейн в северо-западные пригороды столицы потоком устремлялось все изобилие продуктов из английской сельской местности – «красивые, гладкие луга, пересеченные пресными ручьями, которые с веселым гулом крутят мельничные колеса»
[611].
