Последнее предложение в рукописи Джона Клинна, ирландского монаха, написавшего «мы ждем смерти среди мертвых», было дописано уже другим монахом. Вот оно: «И вот, кажется, автор умер»
[677].
Глава X
Первая любовь Бога
Женевское озеро, сентябрь 1348 года
Одним сентябрьским утром 1348 года, пока маленькие деревни в Южной Англии умирали под осенним дождем, по серебристо-голубой поверхности Женевского озера скользило небольшое судно. В утреннем свете бескрайние просторы неба, моря и гор, окружавшие его, казались фоном для «Полета валькирий». Но в тот день на озере можно было увидеть не пышнотелых норвежских богинь, а лишь несколько сонных местных бюргеров, которые, ежась от утреннего холода, то и дело прикладывались к фляжкам с вином, да хирурга по имени Балавиньи, который одиноко сидел на носу лодки в островерхой шляпе, называемой «юденхут».
Великий мор спровоцировал одну из самых жестоких вспышек антисемитского насилия в истории Европы. Первые беспорядки на юге Франции в апреле 1348 года были уже привычными актами насилия на Страстной неделе, но летом, когда эпидемия неконтролируемо прокатилась по всей Европе, характер выступлений изменился. Традиционно на евреев привыкли списывать все мыслимые и немыслимые грехи. Теперь же повсеместно, ведомые страхом и безумием, люди обвиняли их еще и в распространении эпидемии. К середине сентября, когда хирург Балавиньи был арестован в прибрежном городке Шильон, обвинение в отравлении колодцев переросло уже в обвинительный приговор, а обвинительный приговор – в международный еврейский заговор, организованный злодеем Якобом, испанским раввином, и армией его секретных агентов. Цель заговора была настолько ужасной, что наполняла каждое христианское сердце страхом и трепетом. Евреи отравляли воду в колодцах, потому что стремились к мировому господству.
Результатом смеси антисемитизма, паранойи и средневековой детективной работы стало составление подробного описания заговора и состава еврейского яда, распространяемого агентами раввина Якоба, включая то, во что он упаковывался и как действовал. По словам одного из заговорщиков, «если кто-то, кто подвергся воздействию яда, вступит в контакт с кем-то, особенно во время потоотделения, то другой человек будет инфицирован»
[678]. В Шильоне, где допрашивали Балавиньи после ареста, местные власти также получили информацию об агентах, распространявших яд, и о письме раввина Якоба, разосланном сообщникам. По словам другого заговорщика, в письме получателю приказывалось «под страхом отлучения от церкви и в знак повиновения еврейскому закону подкинуть яд в большие общественные колодцы».
Когда подробности сюжета заговора были описаны хирургу Балавиньи на его первом допросе 15 сентября, он, должно быть, почувствовал себя Алисой, идущей среди зеркал, хотя Алису никто не «допрашивал». Это слово в Средневековье было эвфемизмом для пыток, и следователи в Шильоне, по-видимому, считали свою работу с Балавиньи особенно выдающимся примером искусства проводить пытки. В записи протокола хирурга говорится, что после «краткого допроса» пятнадцатого числа хирург добровольно и открыто признался в причастности к отравлению колодца и что уже девятнадцатого числа Балавиньи раскрыл имена своих сообщников, так что даже не пришлось прибегать к «допросу»
[679].
Неизвестно, через какое время после «допроса» хирург был доставлен по Женевскому озеру в Кларенс, пункт назначения утренней прогулки на лодке, но, скорее всего, прошло не более недели. Более ясной является цель поездки: ранее летом папа Климент VI решительно осудил преследование евреев. «Недавно, – заявил он, – мы все стали свидетелями общественного волнения, или, точнее, позора. Многие христиане считают, что чума распространяется из-за отравленной воды в колодцах. И что делают это евреи по наущению дьявола. Из-за своей поспешности христиане богопротивно убили много евреев, не делая исключений по возрасту и полу»
[680]. В такой атмосфере те, кто арестовал Балавиньи, вероятно, сочли благоразумным получить вещественные доказательства вины хирурга. Так случилось, что этим искристым сентябрьским утром, пока дождливый Лондон замер в ожидании смерти, пока монах Морелле считал умерших от чумы в Париже, а Маттео Виллани плакал горькими слезами по своему скончавшемуся брату Джованни во Флоренции, хирург Балавиньи и его сонные охранники отправились в Кларенс в поисках вымышленных улик вымышленного преступления.
Можно только догадываться, о чем думал Балавиньи, когда он сидел, съежившись, на носу лодки и смотрел, как солнце слизывает остатки утреннего тумана, как глазурь с торта. Наверное, душевное состояние хирурга не сильно отличалось от того, что чувствовал Примо Леви, когда его привезли в польский Освенцим одним суровым утром семьсот лет спустя. «Нет человеческого состояния хуже, чем это, – писал Леви. – Они забрали нашу обувь, нашу одежду, даже наши волосы. Если мы скажем что-то, то они просто не будут слушать, а если и послушают, то не поймут»
[681]. Будучи пленником в концлагере, Леви обнаружил, что, когда человек теряет все, он часто в конечном итоге «теряет себя». Если мера потери себя – это согласиться с бредом, который несут ваши мучители, то к тому времени, как хирург Балавиньи высадился в Кларенсе, он уже ступил на этот путь. Когда его спросили, знаком ли ему деревенский родник, Балавиньи ответил: да, «это тот самый источник, в который я положил яд». И когда один из горожан, зоркий нотариус по имени Анри Жерар, нашел возле источника тряпку, хирург подтвердил, что это была та самая ткань, «в которую был завернут яд»
[682].
Через три недели после потери себя хирург погиб. В начале октября Балавиньи сожгли на костре.
Мы идем
Не спросите: куда?
Мы идем
Нам велено идти
Со времен праотцов
Авраам ушел, Иаков ушел,
Им всем пришлось уйти,
Уйти с этой земли, уйти в другие земли,
Все они шли, склонили плечи,
На протяжении всего пути…
[683]
Тысячелетние скитания евреев начались так же, как и закончились – холокостом. Согласно Тациту, в период с 66 года нашей эры, когда евреи Палестины восстали против Рима в Первой иудейской войне, и по 70 год нашей эры, когда на развалинах Храмовой горы был установлен победный имперский штандарт, было убито или продано в рабство 1 197 000 евреев
[684]. Какое-то время после Первой иудейской войны говорили, что в Риме было дешевле купить еврея, чем лошадь. В 128 году нашей эры «почти вся Иудея снова была опустошена». Во втором восстании, согласно данным историка Диона Кассия, было уничтожено 985 деревень и городов, разрушено 50 фортов, убито в боях 580 тысяч евреев, не считая «бесчисленного множества других, погибших от голода, огня и меча»
[685]. Дион и Тацит, вероятно, преувеличивали потери евреев, но не слишком сильно. В течение шестидесяти лет между 70 и 130 годами нашей эры сердце еврейской Палестины было уничтожено. Побывав в Иерусалиме в четвертом веке, святой Иероним обнаружил, что земля все еще хранит память о тех годах. Об оставшихся иудеях Иероним писал так: «Печальный народ, дряхлые, маленькие женщины и старики, облаченные в лохмотья и поседевшие раньше времени. В их телах и одежде словно отражался гнев Господа»
[686].
