Через несколько дней обезумевший Акетус, сломленный душой и телом, после того как его «допросили умеренно», сказал следователям, что «он клянется душой, евреи вполне заслуживают смерти и что он действительно не имел желания жить, потому что всецело заслуживал смерти»
[754].
Допросы в Шильоне стали важным поворотным моментом в истории погромов. Хотя «документальные свидетельства» об отравлениях колодцев уже начали распространяться в Германии и Швейцарии, причем в начале осени 1348 года в обеих странах практически не было чумы, значительная часть образованных европейцев относилась к ним скептически. Вторя папской булле Климента, сомневающиеся спрашивали: «Если евреи отравляют колодцы и источники, почему они умирают от чумы, как и все?»
[755] Тот, кто записывал стенограммы «признаний» шильонских заключенных – признания эти были зафиксированы, а их стенограммы представлены широкой публике, – был мастером пропаганды. Четкие, убедительные и богатые деталями, в них было так много душещипательных подробностей, что они могли с легкостью убедить даже искушенного средневекового читателя. Например, после отравления источника в своей родной деревне Тонон хирург Балавиньи якобы пришел домой и «категорически запретил своей жене и детям набирать оттуда воду, не объяснив им почему»
[756]: именно такого поведения можно ожидать от добросовестного мужа и отца.
Другой заговорщик из региона Женевского озера, торговец шелком по имени Агиметус, описывая свой недавний визит в Венецию, упоминает качество воды, в которую «он подсыпал немного яда». Это был «колодец или большой сосуд с пресной водой рядом с домом… немцев». У Агиметуса, как у международного заговорщика, был плотный график. Покинув Венецию, он поспешил на юг, в Калабрию и Апулию, чтобы отравить там колодцы, а затем в Тулузу для новых злодеяний.
Существование заговора подтверждается тем, что в стенограммах повторялись определенные имена и места. В них, например, несколько раз упоминаются встречи за пределами «верхних ворот в Вильневе», городке недалеко от Монтре, где «ведущие члены еврейской общины всегда обсуждали свои вопросы». Еще в них говорится о жестоком секретном агенте по имени Провензал, который запугивал одного из робких заговорщиков следующим образом: «Или ты подкинешь яд в этот источник, или тебе будет хуже». Еще один повторяющийся персонаж – кроткий раввин Пейрет, который сказал Агиметусу перед его отъездом в Италию следующее: «Нам стало известно, что ты собираешься в Венецию за товаром. Вот сумка с ядом, добавь немного в колодцы»
[757].
Таинственный вдохновитель заговора, раввин Якоб из Толедо, по-прежнему фигурирует в записях лишь вскользь, но благодаря тысячелетнему христианскому опыту в вопросе с евреями каждый читатель знал, как он выглядел: крючковатый нос, сутулый, с черной бородой. Когда раввин говорил о своем плане еврейского мирового господства, звон «могучей подземной реки» из золота эхом отозвался в его голосе.
В немецкоязычной Европе реакция на расшифровку стенограммы из Шильона и на другие компрометирующие документы была молниеносной и яростной. «В течение одного года, то есть со Дня Всех Святых [1 ноября] 1348 года до Михайлова дня [29 сентября] 1349 года, все евреи между Кёльном и Австрией были сожжены и убиты»
[758], – писал Генрих Тручесс, каноник из Констанса.
В ноябре, всего через месяц после казни Балавиньи, Белиеты, ее сына Акета и Агиметуса, в Германии начались первые погромы. В городах Зельден, Зофинген и Штутгарт евреев начали убивать в ноябре, а в Ройтлингене, Хайгерлохе и Линдау – в декабре. Когда на Рейн опустился холодный и солнечный январь 1349 года, настала очередь города Шпейер. Евреев, которые не успели спрятаться в своих домах, преследовали на зимних улицах и забивали до смерти пиками, топорами и косами. Это происходило так часто, что незахороненные тела превратились в настоящую проблему для общественного здравоохранения. «Люди в Шпейере, – писал один хроник, – опасаясь, что воздух будет отравлен миазмами от тел, лежащих на улицах, законопачивали их в пустые винные бочки и пускали по Рейну»
[759]. Чуть ниже по реке, в Базеле, местный городской совет предпринял нерешительную попытку защитить местную еврейскую общину, но когда толпа выступила с протестом против ареста нескольких дворян-антисемитов, совет сдался. Рождество 1348 года жители Базеля провели, строя деревянный дом смерти на одном из островов на Рейне. 9 января 1349 года представители местной еврейской общины были загнаны внутрь. Там были все, кроме детей, которые приняли крещение, и тех, кому удалось спрятаться. После того как последнюю жертву затолкали внутрь и заперли дверь, дом подожгли. Пока языки пламени улетали в кобальтово-синее небо, над рекой и серыми улицами Базеля разносились крики и молитвы умирающих.
В феврале, когда погромы докатились до Страсбурга, с Рейна подул резкий зимний ветер. Мэр, волевой аристократ по имени Питер Свабер, был человеком совести и решимости. Он потребовал от разъяренной толпы, обвинявшей евреев в отравлении колодцев, принести ему доказательства этого преступления. Городской совет поддержал мэра, а чиновники из Кёльна прислали письмо поддержки, но в конечном итоге все, что Свабер мог предложить жителям Страсбурга, – это возможность действовать праведно, в то время как его оппоненты обещали избавление от долга евреям и доступ к их собственности. 9 февраля правительство, более внемлющее народному мнению, свергло Свабера и его сторонников. Пять дней спустя, 14 февраля, под тусклым зимним солнцем евреев Страсбурга «раздели почти догола всей толпой» и отправили «на их собственное кладбище в специальный дом, приготовленный для сожжения»
[760]. У ворот кладбища «молодость и красота нескольких женщин вызвали некоторое сочувствие, и их похитили против их воли». Однако эти молодые и красивые женщины, а также новообращенные были единственными евреями, которые смогли увидеть закат в Страсбурге в тот День святого Валентина. Участников смертельного марша, пытавшихся бежать, догоняли на улицах и убивали. По некоторым оценкам, половина еврейского населения Страсбурга – 900 человек из 1884 – были убиты тогда на кладбище
[761].
Несколько недель спустя в Констанце евреев «вывели в поля на закате… некоторые шли к костру, танцуя, другие пели, остальные плакали». В Бранденбурге евреев сжигали на огне, как мясо. «Эти упрямые евреи с улыбками слушали приговор и приветствовали его исполнение хвалебными гимнами», – вспоминал очевидец, который подчеркивал, что «они не только пели и смеялись на костре, но и прыгали и издавали крики радости, и, таким образом, стойко принимали смерть». В Эрфурте, где погромы проходили менее масштабно, местному лидеру по имени Хугк Высокий пришлось даже увещевать уклоняющихся от расправы жителей: «Почему вы стоите? Идите ищите евреев и как следует разберитесь с ними». В Нордхаузене ландграфу Фредерику Тюрингенско-Майзенскому тоже приходилось ободрять нерешительных протестующих. «Во славу Господа и ради пользы христианства», – призывал ландграф колеблющийся городской совет отдать распоряжение немедленно сжечь евреев
[762].
