Истерическое веселье было проявлением глубокого, непреходящего горя и ощущения больших перемен. В 1349 году, когда в Италии разразилась чума, скорбящий Петрарка писал своему другу Луису Хейлигену: «Наша жизнь – это сон; что бы мы ни делали, мы спим. Только смерть прерывает сон и будит нас. Хотел бы я проснуться до этого момента»
[809].
Желанию Петрарки суждено было сбыться. Прежде чем мор окончательно закончится, люди оплачут еще десятки миллионов смертей, но к тому времени Европа уже окажется в тени Просвещения, а поэт уже давно умрет.
Чума в Москве 1352 года была, если воспользоваться фразой Черчилля, не «концом [чумы] или даже не началом конца, а всего лишь концом начала».
Трудно представить, с каким тяжелым сердцем английский летописец писал следующие слова: «В 1361 году во всем мире началась страшная эпидемия
[810], спровоцировавшая великий мор»
[811]. Между Черной смертью и pestis secunda, как назвали вторую вспышку чумы, прошло не более одиннадцати лет. Новая эпидемия, охватившая человечество в 1361 году, ознаменовала начало продолжительного периода смертности от чумы, который будет длиться более трех столетий. Если бы это не произошло непосредственно после Черной смерти, сегодня о второй эпидемии говорили бы как о грандиозном трагическом событии. В сельской Нормандии умерло 20 процентов населения, во Флоренции, вернее в том, что осталось от нее после Черной смерти, смертность также достигла 20 процентов. В Англии потери среди поместных дворян составили почти столько же, сколько в 1348–1349 годах, даже примерно на 25 процентов больше. Однако на жителей Средневековья наибольшее впечатление производила не столько область распространения pestis secunda, сколько ее жертвы.
У людей, которые стали свидетелями новой волны эпидемии, складывалось впечатление, что pestis secunda поражает в непропорционально больших количествах именно молодых. Действительно, многие жители Средневековья называли вспышку 1361 года не pestis secunda, а «детской чумой» или les mortalite des enfauntz
[812]. Хирург Ги де Шолиак, который в 1361 году все еще практиковал и был одним из самых лучших диагностов Средневековья, говорил, что «атаке болезни подверглись множество мальчиков и несколько женщин»
[813]. Современное научное мнение утверждает, что ни одна группа населения не является особенно уязвимой перед чумой
[814]. Но, как и тарбаган, появившийся в год всплеска чумы, дети, родившиеся после Черной смерти, скорее всего, не имели возможности приобрести временный иммунитет, который появляется у выживших после контакта с Y. pestis.
За pestis secunda последовала pestis tertia 1369 года. После этого в течение следующих нескольких столетий Европа едва ли прожила хоть одно десятилетие без чумы где-нибудь на континенте. Только в Нидерландах были эпидемии в 1360–1364, 1368–1369, 1371–1372, 1382–1384, 1409, 1420–1421, 1438–1439, 1450–1454, 1456–1459, 1466–1472, 1481–1482, 1487–1490 и 1492–1494 годах
[815].
Однако чума эпохи Возрождения, как иногда называют волну эпидемии, случившуюся после Черной смерти, отличалась от своей предшественницы в нескольких важных моментах. Несмотря на то что имелись исключения вроде катастрофической по своим последствиям чумы в Лондоне в 1665 году, на протяжении веков жестокость Y. pestis неуклонно уменьшалась. Вспышки болезни приобрели локальный характер, а уровень смертности в среднем снизился до 10–15 процентов. Эпидемии пятнадцатого и шестнадцатого веков также отличались, но уже другими моментами. Если легочные симптомы, такие как кровохарканье, и сохранялись, то теперь, по крайней мере, никто больше не писал и не говорил о них. Более поздние эпидемии, по-видимому, проходили в основном в бубонной форме и, как и в случае Третьей пандемии, носили сезонный характер – чаще они вспыхивали летом, а продвижение болезни было более медленным. Чума уже не металась из города в город, а медленно перебиралась из квартала в квартал. Высокая заразность все еще оставалась характерной чертой болезни, но вместо того чтобы беспорядочно передаваться от человека к человеку, в своих более поздних версиях чума поражала определенные группы людей – скажем, домовладельцев, живущих в каком-то одном переулке, или членов семьи, которые спали в одной постели или носили одну одежду
[816].
Антрополог Венди Орент предложила интересную теорию о причинах изменения характера болезни. Доктор Орент разделяет мнение российских ученых о том, что штаммы чумы со временем становятся видоспецифичными, то есть летальность, скорость распространения и другие характеристики определенного штамма чумы определяются его взаимодействием с конкретным видом хозяина – следовательно, чума сурков в некоторых отношениях отличается от чумы крыс, потому что у Y. pestis разная история «взаимоотношений» с этими двумя видами. Доктор Орент выдвигает гипотезу, что где-то в 1320-х и 1330-х годах, после того как чума сурков поразила людей, Y. pestis трансформировалась в человеческую болезнь. «Черная смерть стала в ограниченном, узком смысле болезнью человека, – говорит она, – по большей части она распространялась от одних легких к другим, хотя, возможно, иногда болезнь передавали еще крысы и блохи».
Однако, поскольку человеческая версия чумы представляла собой биологический тупик – она была настолько смертоносной, что возник риск уничтожения популяции-хозяина, – доктор Орент выдвинула версию, что после Черной смерти Y. pestis вернулась к своим корням как болезнь именно крыс, а вместе с этим исчезли и многие симптомы чумы, которые на протяжении столетий ставили в тупик историков и ученых, такие как зловонный запах, исходивший от заболевших чумой, гангренозное воспаление горла и легких, рвота и кровохарканье. «Нет сомнений в том, что крысы и блохи сыграли основную роль в превращении чумы в постоянную, хотя и несколько менее опасную угрозу, сохранявшуюся в течение нескольких последующих столетий»
[817], – говорит доктор Орент. Характер популяции грызунов в Европе подтверждает ее тезис. В Европе отсутствует такая популяция диких грызунов, которая могла бы поддерживать постоянные очаги чумы. Y. pestis для выживания требуются тепло и влажность, которые есть только в норе, а европейские грызуны не роют таких нор, в которых патоген мог бы выжить. В эпоху после Черной смерти бремя поддержания цепочки инфекции легло на черную крысу и ее близкую родственницу, норвежскую крысу, ни одна из которых не подходит идеально для создания очагов чумы. Поистине катастрофические вспышки эпохи Возрождения, подобные эпидемии, поразившей Марсель в 1720 году, возможно, не были делом рук европейских грызунов, а, скорее, возникли в результате бациллы чумы, занесенной в Европу из восточного Средиземноморья или с Ближнего Востока.
