По мере сокращения населения начал меняться и характер средневекового общества. Во-первых, почти неизбежной стала ранняя смерть. «Насколько нам известно, – говорит историк Дэвид Херлихи, – в самые благоприятные годы тринадцатого века средняя продолжительность жизни составляла от 35 до 40 лет. Жестокие эпидемии конца четырнадцатого века сократили эту цифру до менее чем 20 лет»
[829]. По мнению профессора Херлихи, примерно в 1400 году, когда численность населения снова начала стабилизироваться, люди, вероятно, стали доживать до тридцати лет или около того. Однако, поскольку высокие средневековые показатели младенческой и детской смертности искажали статистику, реальная средняя продолжительность жизни была не такой мрачной, как говорят цифры профессора Херлихи. В 1370 или 1380 году здоровый двенадцатилетний крестьянский мальчик из Эссекса, Англия, мог рассчитывать на еще 42 года жизни
[830]. Другими словами, он мог дожить до пятидесяти четырех лет. Но благодаря повторяющимся волнам болезней к началу XV века эта цифра упала до 51, а к середине века – до 48. То есть менее чем за сто лет этот мальчик потерял около 14 процентов своей жизни. Английское дворянство, несмотря на лучшие условия жизни и более качественное питание, не сильно ушло вперед по этому показателю. В 1400 году среднестатистический англичанин жил на восемь лет меньше, чем его прадед в 1300 году
[831].
Общество после Черной смерти было в то же время и обществом пожилых людей. Одно из парадоксальных следствий отрицательного демографического роста состоит в том, что по мере сокращения населения увеличивается его средний возраст. Сегодня эту тенденцию можно наблюдать в современной Европе. Согласно журналу The Economist, если текущие демографические тенденции сохранятся, то есть если уровень рождаемости в Европе останется на уровне или чуть ниже коэффициента замещения умерших, то к 2050 году средний возраст на континенте составит поразительные 52 года
[832]. Данные позднего Средневековья рисуют аналогичную картину. В 1427 году во Флоренции было такое же количество людей старше шестидесяти лет, сколько в любой современной стране западной Европы с низким уровнем рождаемости – а именно 15 процентов
[833]. Еще более впечатляющи цифры по монастырю Лоншан под Парижем. В 1325 году процент монахинь в монастыре в возрасте от шестидесяти лет и старше был уже высоким – 24 процента. К 1402 году, после полувека эпидемий, эта цифра возросла до 33 процентов. Еще более показательно то, что за почти восемьдесят лет между 1325 и 1402 годами процент монахинь в Лоншане в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, то есть наиболее продуктивного периода жизни, снизился с почти 50 до 33 процентов
[834].
Последствия Черной смерти невозможно понять должным образом, если не принимать во внимание серьезное, хроническое сокращение численности населения и отсутствие крепкой, молодой рабочей силы. Одним из наиболее заметных последствий стал серьезный упадок материальной инфраструктуры континента. Около 1400 года Европа стала напоминать средневековый Рим: огромные территории, где проживали выжившие в эпидемии, были окружены необработанными полями, покосившимися заборами, полуразрушенными мостами, заброшенными фермами, заросшими садами, полупустыми деревнями и осыпающимися зданиями – и над всей этой разрухой висела гнетущая тишина. Материальное ухудшение состояния континента стало настолько явным, что вошло в культурный словарный фон эпохи после Черной смерти. Одним из самых обычных предложений, которое английские школьники пятнадцатого века должны были переводить на латынь, было: «Вчера на меня чуть не обрушилась крыша старого дома»
[835].
Еще одним последствием хронической нехватки рабочей силы было то, что ее стоимость – а вместе с ней и стоимость всего, что она производила, – резко возросла. Маттео Виллани, который был не только моралистом, но и снобом, жаловался, что «служанки хотят как минимум 12 флоринов в год, а самые наглые из них – даже 18 или 24 флорина, мелкие ремесленники, работающие руками, хотят плату втрое больше обычной, рабочие на земле, все хотят волов и семена, они хотят обрабатывать только лучшие земли, а от всех остальных отказаться»
[836]. За тысячу миль к северу английский монах-мизантроп Генри Найтон возмущался, что «все необходимое было настолько дорого, и то, что раньше стоило один фунт, теперь стоит четыре или пять фунтов»
[837]. По ту сторону пролива, во Франции, цены были настолько высокими, что Гийом де Машо даже написал стихотворение об инфляции.
Многие, конечно,
Слышали, как
Одна тысяча триста сорок девять
Превращается в сто девять.
Так случилось, что из-за нехватки людей
Многие прекрасные фермы оказались заброшены,
Никто не вспахивал поля,
Не вязал снопы и не собирал виноград,
Некоторые давали тройную плату,
Но никто не соглашался даже на двадцать денье
[838],
Поскольку умерших было очень много
[839].
Примерно в 1375 году цены на продукты питания снова начали стабилизироваться, а затем и падать, поскольку спрос на них снижался вместе с количеством населения. Это привело к тому, что английским школьникам пятнадцатого века приходилось переводить на латынь еще одно предложение: «Пожалуй, нет ни одного ныне живущего человека, который мог бы вспомнить, что когда-то пшеница, горох, кукуруза или любые другие продукты стоили дешевле, чем сейчас»
[840]. Однако цены почти на все, кроме продуктов питания, либо продолжали расти, либо застыли на высоком уровне – и это привело к таким беспрецедентным изменениям в европейской социальной структуре, которые изумленный летописец назовет «инверсией естественного порядка».
