Я уже подумал, что сейчас все стройными рядами отправятся обратно, в Акр, но вместо этого имбрины переместили собрание на задний двор и сделали неожиданное объявление.
– У нас есть для вас очень хорошие новости, – сообщила мисс Сапсан. – После долгой и трудоемкой работы и исследований нам удалось, наконец, усовершенствовать реакцию переустановки. Теперь все, кто желал бы переустановить свои внутренние часы, смогут это сделать.
Все остолбенели. Мисс Сапсан даже попросили повторить, что она сейчас сказала. Когда все убедились, что поняли ее правильно, поднялся взволнованный гвалт. Хью схватил Фиону и закружил по двору. Улисс Критчли, до того не слишком знаменитый экстравагантным поведением, влез до половины ствола на пальму моих родителей и принялся распевать оттуда песни.
Мы с друзьями обступили мисс Сапсан.
– Но как же вам это удалось? – пролепетал Миллард.
– Мой брат Бентам, – понизив голос, сообщила мисс Сапсан. – Каул вчера ночью был совсем близко к дому, и Бентам, разумеется, вместе с ним. Он явился Перплексусу в ванной комнате и прошептал ему подсказку. Немного измененное заклинание. Для него требовалось всего десять имбрин, а не двенадцать.
– А вы совершенно уверены, что это не какая-нибудь ловушка? – не выпуская из объятий Фиону, уточнил Хью.
– Другие имбрины только что его проверили – на старой петле мисс Бабакс… к несчастью, больше не нужной. Да, оно работает.
– И? – прогудел Песья Морда, встревая в разговор. – Как скоро это можно будет сделать?
– А как насчет прямо сейчас? – звонко обратилась к собранию мисс Сапсан, и собрание ответило ей овациями.
Сегодня все наконец-то обретут свободу. Единственные, кому не светило насладиться победой – и переустановкой, – это предводители американских кланов.
Тут мне в голову пришла довольно жуткая мысль. Мисс Сапсан как раз углубилась в беседу с мисс Королек, но стоило мне постучать ее по плечу и продемонстрировать взволнованную физиономию, как она тут же извинилась и отошла.
– Так вы собираетесь схлопнуть эту петлю?
– Возможно, это было чересчур самонадеянно с моей стороны. Их не так уж много осталось.
– Но мой город же не пострадает? Вы не взорвете тут все к…
– Нет, – она ободряюще улыбнулась. – Это будет неразрушающее схлопывание. Но если мы уберем эту карманную петлю, тебе будет далеко не так удобно потом сюда возвращаться. Возможно, я недооценила твою… привязанность к этому месту. Если ты бы предпочел ее сохранить, я готова обсудить с имбринами альтернативы.
Я огляделся по сторонам.
Мой старый дом… Мой старый город… Родители сидят на заднем крылечке и мирно любуются Лимонным заливом, словно их газон не заполонила толпа незнакомцев престранного вида. Кто-то из имбрин снова стер им память.
– Нет, вы оценили верно, – кивнул я и показал на родителей. – Однако я бы хотел попрощаться.
– Пять минут. Мы уже скоро начинаем.
– Этого более чем хватит.
Мисс Сапсан возобновила разговор с Перплексусом, а я зашагал по траве к крыльцу. Родители сидели в нескольких футах друг от друга на мягкой скамейке. Я взгромоздился на перила рядом с ними. С чего, спрашивается, начинают в таких случаях?
– Хочу, чтобы вы, ребята, знали: я на вас больше не сержусь. Сердился, и очень долго, но больше этого нет. Вы просто не поняли, что получили со мной в довесок… – да и откуда бы вам понять? Вы же никакие не странные. Судя по тому, что я слышал, из родителей такие штуки понимают примерно ноль процентов, вот так-то. Я-то думаю, что вы могли бы стараться и лучше… расширять горизонты и все такое… но теперь-то уж какая разница. Вы на такое не подписывались. Хотя бы не связали и не продали в цирк, как Эммины предки, и то спасибо.
Я вздохнул. Поневоле чувствуешь себя идиотом, когда вот так толкуешь с зомби… которые тебя даже не слышат.
А на газоне странные уже собрались стайкой перед мерцающим входом в карманную петлю. Имбрины стояли в кругу, взявшись за руки, – даже мисс Шилоклювка, которой Франческа помогла вылезти из кресла и теперь бережно поддерживала.
Мне ужасно захотелось туда, к ним, но я опять повернулся к родителям. Пусть они меня и не слышат, но мне все равно нужно было сказать им кое-что еще.
– Я принял решение. Несколько раз передумывал с тех пор, как умер дед и начались все эти странные дела. Думал, может, я мог бы жить часть времени с вами, чтобы у меня была и эта жизнь и та, другая. Но оно так не работает. Не для меня – и уж точно не для вас. Вы вот тут сидите, пуская слюни… и вам уже столько раз память стирали, что вы уже, небось, и дни рожденья-то свои забыли. Мой так уж точно. Я что сказать хочу… Я ухожу. И возвращаться больше не буду. Мне здесь не дом.
Отец вздохнул – я аж в воздух подскочил.
– Все в порядке, парень, – деревянно проговорил он. – Мы все понимаем.
Я чуть с перил не свалился.
– Что, правда?
Он продолжал глазеть вдаль, на воду.
– Да. Мы покупаем яхту. Правда ведь, дорогая?
Мама вдруг начала плакать – совершенно не меняя выражения лица.
Мне, как тисками, сдавило грудь.
– Мам, ну не надо!
Но она продолжала тихо плакать, глядя в никуда. Я слез с перил, присел рядом, обнял ее.
– Мой мальчик, – сказала она совсем тихо. – Мой маленький мальчик.
Руки ее так и остались безвольно висеть по швам.
Я не знаю, сколько просидел там, обнимая свою маму… Кажется, очень долго. Друзья молча смотрели на меня с того края газона. Имбрины пели странную, чуть зловещую песнь, переливчатую и ритмичную – с каждым куплетом она делалась громче. Наконец, мама перестала плакать. Больше она ничего не сказала. Когда я разжал руки, глаза ее были закрыты – она уснула у меня на плече.
Я осторожно положил ее на скамью и подсунул под голову подушку. Потом пошел к папе – он успел в какой-то момент встать и дойти аж до конца пристани, миновав по пути толпу странных и даже на них не взглянув. Теперь он лежал на досках на спине, опустив обутые ноги в воду, и пустыми глазами таращился на облака.
Моя тень упала ему на лицо.
– Пока, пап. Спасибо, что хоть иногда пытался.
Подшутил он надо мной, что ли? Или, может, думал, что разговаривает с дедом?
Я отвернулся и пошел прочь.
– Удачи, Джейк.
Я замер. Обернулся. Он смотрел мне в глаза.
В эту секунду мы были словно в миллионе миль друг от друга – и вот, здесь, совсем рядом. Ближе чем когда-либо.
Я открыл рот, но в горле так пересохло, что пришлось промолчать. Только кивнул.
– Люблю тебя, – сказал он.
– И я тебя, па.
