Поезд издал пронзительный сигнал. Взметнулось целое облако черной крови. Состав ракетой пронесся дальше. Когда он закончился, у пусто́ты недоставало верхней половины головы, а Горацио, со вскрытой, как ножницами, грудной клеткой и отрезанной по локоть левой рукой, лежал на том, что осталось от ее подыхающего тела.
Мы схватили его в объятия, Нур и я, и уже на бегу, пока мы в спешке покидали депо, он простонал мне в ухо:
– Он показал мне столько всего… – Слова сливались так, что их почти невозможно было разобрать. – Он показал мне… все.
* * *
Мы мчались, хромая и подталкивая друг друга, пока у нас не начали разрываться легкие. Пересекли открытое пространство с неподвижно стоящими вагонами, пролезли через дыру в заборе из металлической сетки, пронеслись по бетонной набережной. Наконец у нас отказали все мускулы, и мы свалились кучей друг на друга на газоне в каком-то старом заброшенном парке. Рядом возвышалось красивое раскидистое дерево; ствол был обложен по периметру камнями. К ним мы и прислонились.
Горацио был без сознания, одежда вся потемнела от крови. Эмма – в сознании, но слегка контуженная. Начались споры на тему, ранена она или нет и насколько серьезно, но, судя по всему, дело ограничилось ударом по голове.
– У меня в кармане… – Она полезла туда рукой и поморщилась, извлекая маленький пакетик, завернутый в тряпочку и перевязанный бечевкой, с которой дрожащие пальцы совладать не сумели.
Гораций, у которого многие десятки лет шитья явно не прошли даром, справился с узлами в мгновение ока. Наружу выпали два мизинца – с руки и с ноги.
– Это что, от матушки Пыли? – полюбопытствовал Миллард.
– Она нашла меня в доме Бентама непосредственно перед уходом, – кивнула Эмма, – и практически всучила это.
Бронвин покатала пальчики между ладоней и быстро стерла в порошок. Щепотка пошла на порез у Эммы на лбу, и еще порцию Енох, относившийся к открытым ранам совершенно бестрепетно, высыпал на обрубок ампутированной руки Горацио и на глубоко рассеченную грудь. Кровотечение сразу же прекратилось. Затем Гораций смешал порошок с водой из лужи – получилась паста – и намазал это на горло Юлиуса, наложив сверху еще и импровизированную повязку из разорванной рубашки. Кожа у Юлиуса была уже на пару оттенков ближе к нормальной, но все равно еще пепельная; там, где его схватил Каул, на шее красовались синяки в форме отпечатков пальцев. Когда мазь начала впитываться, веки его затрепетали, и парень начал, наконец, расслабляться.
Гораций устроил его поудобнее на камнях.
– А выглядишь ты уже лучше, – ласково сказал он.
Юлиус закрыл глаза и медленно покачал головой.
– Я чувствую, как распространяется яд, – спокойно сказал он.
Гораций прикусил губу и отвернулся.
Несколько минут мы просто сидели, давая успокоиться суматошному сердцебиению. Ветер шумел в кронах. Приятное покалывающее онемение охватило голову – возможно, то был симптом предельной усталости. Но потом я что-то вспомнил, и это разом выдернуло меня из полусна.
– Что такое? – спросила Нур.
– Горацио сказал мне кое-что на ухо, прежде чем отрубиться. «Он показал мне все»…
– Кто что ему показал? – нахмурилась Эмма. – Каул?
– Нет, я думаю. Скорее, пусто́та.
– Ладно, будите его, – пожал плечами Енох.
– Да он же только что чуть концы не отдал! – запротестовала Бронвин.
Губы у Горацио были синими, а грудь поднималась медленно и невысоко.
– И все еще может, – заметил я. – Дайте порошку время подействовать.
– Вы видели этот свет у Каула в луже слизи? – подала голос Себби. – Юлиус, ты меня слышишь?
– Слышу, – процедил тот сквозь стиснутые зубы. – И видел.
– Он вспыхивал всякий раз, как Каул кого-то убивал. Как будто глотал душу, и это она проваливалась куда-то внутрь, – Себби говорила почти скороговоркой.
Она оторвала немного света полоской у себя вокруг головы, чтобы уберечь слишком чувствительные глаза, так что выражения лица я разобрать не смог.
– Возможно, этот свет – сила, которая поддерживает в нем жизнь, – предположил Миллард. – Я помню нечто похожее в Библиотеке Душ: там такой свет исходил из каждого кувшина с душой.
– Нам надо найти способ забрать этот свет, – сказала Нур. – Украсть его – и съесть.
Себби наклонилась к Софи – та молча таращилась куда-то вдаль – и громко спросила у Пенсевуса:
– Пенни, скажи, это так? Мы должны съесть его душесветик?
Софи подняла на нее невидящий взгляд. Вид у нее был совершенно потерянный.
– Пенсевус уснул, – пролепетала она. – Может быть, навеки.
Нур резко подалась вперед.
– Что? Почему?
Софи сидела всю дорогу, крепко прижимая Пенсевуса к груди. Теперь она нехотя перевернула куклу и показала нам: Пенсевуса распороли почти пополам, он потерял, наверное, половину всех своих опилок.
Нур наклонилась над ним, сморщив лоб.
– Это можно починить? – тихо спросила она.
Она впервые проявила хоть какой-то интерес к своей старой кукле.
Софи покачала головой:
– Не знаю.
– На. – Енох вырвал пригоршню травы и протянул Софи. – Засунь ему внутрь, вот и весь ремонт.
– Он так не работает. У него внутри было что-то старое и… странное. И теперь этого больше нет.
– Уверена, кто-нибудь из имбрин сумеет помочь, – сказала Эмма, в голове у которой начало проясняться.
– Ради бога, это же просто чертова игрушка! – возмутился Эддисон.
– Спасибо, – поблагодарил за поддержку Енох (все девочки испепелили их обоих взглядом). – А теперь можно мы подумаем о том, как вы, господа светоеды, собираетесь подобраться к Каулу поближе? Если он вас хотя бы тронет…
Он выразительно посмотрел на Юлиуса.
– А никто и не обещал, что будет легко, – проворчала Себби.
– Вот именно, – подтвердил Миллард. – Именно поэтому вас и семь.
– Мы – расходный материал, – невнятно пробормотал Юлиус.
Гораций наградил Еноха свирепым взглядом.
– Вы – не расходный материал.
Со стороны Эммы послышался странный звук – не припомню, чтобы она когда-нибудь такой издавала.
Эмма начала плакать.
– Ох, мисс Эмма… – Бронвин подвинулась к ней поближе и обняла за плечи.
Эмма шмыгнула носом и яростно вытерла щеки.
– Я так устала все время драться, – сказала она. – Так устала воевать.
– Я тоже, – кивнул Миллард и привалился к камню – из тех, что были штабелями навалены у корней дерева. – Кажется, эти наши испытания уже никогда не кончатся.
