- Здесь у нас две категории людей. Одни знают, что произошло, и где они находятся. Такие сидят в этом вот заведении. Это, братан, ад. А другие притворяются, что ничего не случилось. Не отдают себе отчета. Такие шатаются по улицам, что-то вроде как себе готовят, крутятся, будто белки в колесе. Делают вид, как будто живут. Психи. Те уже и не знают, кто они такие. Хуже духов. Психи. Так я спрашиваю, к какой категории уважаемый господин себя причисляет: ад или псих?
- Проездом, - сказал я.
- Это как же, слушаю?
- Я живой, - пояснил я блондину. – Во всяком случае, пока что.
- Тут живых нет, приятель. Ад или псих. В этой пивной сидит ад. Здесь кофе не заказывают. Тут кофе нет, впрочем, а зачем его пить? Но Антось может тебе заварить. На вкус… Как пепел.
- Я живой, - повторил я. – Я могу входить в этот мир, а потом возвращаться в собственное тело. Могу жить и тут, и там. Ну а кофе – это по привычке. А что я должен был заказать? "Аве Марию"?
- Выходит, что шайба. Но на этот раз любопытная. А как собираешься возвращаться, коллега?
- Нормально, это не такая уже и проблема, - усталым голосом сообщил ему я. – У меня есть свои способы. Дело в том, что на той стороне у меня спиздили тело. Так что, коллега, совершенно возможно такое, что через секунду я откину коньки. А может, это уже и случилось, только я и не заметил. В таком случае, ответ звучит: явный ад.
- А чего трясешься? У тебя Паркинсон?
- Нет. Просто чувствую себя так. Меня трясет.
- Привыкнешь. Как пережил ночь?
- Встретил одну такую даму, на вокзале…
- Вдову?! Так ведь… Как ты мог от нее выйти? Ты же совсем не похож на…
- На Леона? Выходит, немного похож. Не знаю. Как-то мне не по себе. Но уже лучше.
- Антось! Два ствола! За мой счет! – заказал блондин.
Бармен поставил на поцарапанной столешнице бутылку с чем-то мутноватым и два стакашка, до неприятности похожих на могильные лампадки.
Блондин вытянул руку.
- Казимеж Пыровский, актер. Очень приятно. Скончался… Это уже добрых лет пятьдесят будет. Но за все это время ни разу не встречал удальца, который бы вышел от вдовы.
Мы пожали друг другу руки. Я сделал это с опасением, потому что сеточка нервов, которую видел перед собой, казалась нежной, муслиновой, но почувствовал касание крепких пальцев.
Бутылка была уже початой, сургуч на шейке отбитый, но пробка была тщательно вставлена на место.
Кусок коричневого листка вместо этикетки гласил: Стефан Каспжицкий.
Наливая мутную жидкость по стаканчикам, актер заметил мой взгляд. Содержимое бутылки походило на рассол из-под огурцов, но, налитое в посуду, тут же стрельнуло голубым огоньком, словно подожженный спирт.
- Знаю, что отрава, идет не ахти, но ничего лучшего здесь нет.
Актер вручил мне стаканчик. Мы чокнулись. Свой я какое-то время держал на весу, не зная, что делать дальше. Пыровский поднял брови, так что на момент те показались над роговой оправой полукруглых, темных очков, и сдул язычок пламени.
- Здоровье Стефана Каспжицкого!
Я сдул огонек и выпил. Ничего. Но я и вправду чувствовал себя паршиво.
Только здесь дело обстояло еще хуже. Сначала был вкус. Потом аромат. Вкус и запах чужого человека, залитые в горло. Его пота, его жизни, его волос. Внезапно, одним глотком. А потом ужасный круговорот воспоминаний, сконцентрированных в одной доле секунды. Вся жизнь Стефана Каспжицкого пролетела у меня перед глазами. Сынок, осторожнее! А где бабуля? Бе-бе-бе! Барашек лопает траву! Подай мяч, салага! Гамноед! Гамноед! Каспжицкий, придешь с родителями! Стеф, у тбя такие красивые ладони… Шевелись, Каспжицкий! Гранату! Сто отжиманий, дохляк! Именем Польской Народной Республики объявляю вас мужем и женой! И чего пялишься? Я ухожу от тебя! Я беременная… Папа умер. Может, предложить вам работу на другом участке… Мы его теряем! Два кубика адреналина в сердечную полость! Сестра, как больно…
Все это рухнуло на меня, словно водопад, и вернулось из желудка едкой волной смрада, чуждости и жизни. Я давился Стефаном Каспжицким, меня дергало на стуле, глаза зашлись слезами. Ужас!
- Что это такое?!
- Я же говорил: Здоровье Стефана Каспжицкого.
- Господи Иисусе… Так это означает, что когда бутылка кончится…
- Нет. Видимо, нет. Крепкий. Разве что это не первая бутылка. Нужно было бы спросить у тех, кто продает самогон. А что делать? Я должен о нем плакать? А разве кто-то плачет по мне? Кто-то меня помнит? Ты как, уже чувствуешь? Чувствуешь, как возвращается жизнь?
И правда, онемение как бы начало отступать. Я перестал трястись от холода, неожиданно почувствовал под ягодицами жесткое, выглаженное сотнями задов сидение стула. До сих пор я как-то не осознавал, что его не чувствую. Правда, еще кашлял; горло было, словно собранное напильником.
Я сделал затяжку, сигарета внезапно обрела вкус табака, а не пепла. Я почувствовал запах дыма, старого дерева, даже штукатурки на стенах и вонь находящегося неподалеку сортира. Я почувствовал себя, как живой.
И я, вроде как, холера, был живым. По крайней мере, я перестал чувствовать себя Леоном.
Мой собеседник тоже сделался более четким. Он перестал складываться только лишь из лица, нервов и куртки. Пространство, описанное до сих пор горящими веточками нервов, постепенно затонуло в густеющей, словно дым, серой плоти, появился силуэт.
- И что ты теперь станешь делать? – спросил сделавшийся еще чуть более плотным актер.
- Не знаю. Чем здесь платят?
Тот сунул руку в карман и показал горсть камешков. Самой обычной гальки, чуть покрупнее гравия.
- Что это такое?
- Индульгенции. Один камешек – один грех. Даешь кому-нибудь камешек и берешь грех на себя. Обычный такой грех, браток, обыденный, банальный: колбаса в пот, игра в лысого под одеялом, не присутствие на мессе. Ругательствами и ложью дают сдачу.
Я рассмеялся.
- А если попадется неверующий?
- Во что неверующий? В жизнь после смерти? Не смеши меня, парень.
- В тот самый поход на мессу.
- У каждого свои грехи, браток. Святых здесь как-то не наблюдается.
Жестом головы я указал на бармена.
- Этот уже должен быть святым.
- Похоже, на складе у него имеется парочка каменьев покрупнее, которых горстка камешков уравновесить не может.
- А ты видел когда-нибудь, чтобы это кому-нибудь помогло? Забрало отсюда?
Тот покачал головой.
- На эти темы, парень, мы здесь не разговариваем. Не об этом. Ад не ад, но какая-то культура, ты понимаешь, обязывает.
