- Вот же крутится, гад фашистский, - услышал я сверху.
- Покрутится еще, так, мать его ёб. Попробует еще, каков здесь пепел на вкус. Не махра, а прямо ладан. Черт, хотя бы глоток "жизни" дали.
- Как все кончится, дадут. – Мне опять прилетел пинок под ребра. – Лежи, падаль!
Неожиданно я услышал нечто, похожее на неожиданный прилет свинцовой осы и мягкий хруст мясницкого топора, углубившегося в сырое мясо. Раздался странный звук – ни то вскрик, ни то кашель – и тлеющая папироса упала рядом с моим лицом.
Конвоир грохнулся коленями на доски, после чего свесил голову, словно бы кому-то кланялся. Я видел белое, лишенное людских черт лицо, похожее на маску мима, только теперь из синих губ катилась полоса смолисто черной, густой жидкости. Трупной крови.
Все это продолжалось какую-то долю секунды, а потом мы оказались в центре канонады. Чудовищный грохот десятков выстрелов, сливающийся в оглушающую, хаотичную барабанную дробь, звучащую так, словно бы разрывалось небо. Грузовик ударился в что-то, раздался звон стекла. Нормального стекла, как в бутылке, а не хруст киношного заменителя. Я слышал удары, сотрясающие всей кабиной. Удалось даже осторожно приподнять голову.
Первый конвоир давился тяжелым хрипом, он сотрясался спазмами на деревянном кузове; а второй присел, прячась за бортом, и стрелял куда-то в туман из маслянисто блестевшего пистолета с длинным стволом. Я повернулся на бок, подтянул ногу и пнул его изо всех сил под локоть. Его3бросило на заднюю часть кузова. Пистолет выпал у него из рук и заскользил по доскам. Рядом что-то страшно грохотнуло, раздался отчаянный вопль, а потом очередные очереди. Словно бы стальные шарики сыпались на барабан.
Я еще пнул конвоира, теперь уже в лицо, а сам бросился к пистолету. И вдруг его голова взорвалась сразу в нескольких местах. Он тяжело и бессильно рухнул на меня.
Я столкнул его с себя, слыша хоральный вопль атакующих.
Канонада утихла, раздавались только отдельные выстрелы.
Я услышал, как кто-то грохочет запорами, и через мгновение задняя крышка кузова упала. Мужчина в стянутом поясом коричневом демисезонном плаще и высоких сапогах, словно кот вскочил на доски кузова и застыл, увидев меня, но сразу же поднял свой автомат "стен".
Я почувствовал себя немного как в кино. А в некоторой степени – будто в сумасшедшем доме.
- Пан ротмистр! – завопил прибывший. – У них был пленник! Докладываю, здесь кто-то есть!
Второй из конвоиров, тот самый, с которым я сражался, приподнялся со стоном и отчаянно попытался собрать опилки, потоком сыплющиеся из его расколотой головы и продырявленной груди.
- Почему я не умираю?! – прохрипел он. – Ну почему я не могу умереть?!
- Потому что ты давно уже мертв, - сообщил ему я.
"Стен" оглушительно залаял, рассыпая горячие гильзы. Конвоир превратился в облако опилок и пыли, только тип с автоматом в руках продолжал стрелять, словно бы желая посечь врага на мелкие фрагменты, или, словно бы оружие было садовым шлангом, из которого он хотел его смыть.
Я каким-то макаром перелез назад и сполз с грузовичка.
- Эй, коллега, может уже хватит?
Партизан поднял дымящийся ствол.
- Он же готов вернуться, сволочь. А когда его тщательно обработать, то иногда и не возвращаются. А ты, парень, свободен.
Лимузин стоял криво, воткнувшись капотом в дерево, из-под крышки капота валил густой, смолистый дым. Со всех сторон стояли ободранные люди в различнейших фрагментах мундиров самых разных эпох, в суконных кафтанах, перемешанных с пятнистыми маскировочными куртками, и в гражданском.
Я глядел на то, как мужик в рыжем жупане лановой пехоты
[16] и мачеювке
[17] забрасывает гранаты на деревянных ручках в кабину лимузина, рядом тип в коричнево-серой накидке в леопардовые пятна, добытой у какого-то эсэсовца и кракуске
[18], одобрительно глядел на все это, опирая ствол ППШ о руку.
Рвануло как тысяча чертей, я даже присел. Кто-то рассмеялся.
- Пан еще привыкнет к шуму, - отозвался бородатый, худой тип с аристократичным лицом, с рогатывкой на голове. Он спрятал пистолет в кобуру и вытянул руку.
- Ротмистр Перун
[19].
- Ой, прошу прощения. Слон, давай-ка сюда какие-нибудь клещи, бегом!
- Есть, пан ротмистр!
Когда проволоку сняли, я скривился и начал массировать запястья.
Кровообращение возвращалось с чувством, которого не хотелось пережить никогда более. Я едва сдерживал крик.
- Пан ротмистр, они все еще шевелятся.
- Сжечь… - ответил Перун. – Сжечь эту падаль в пепел.
- И так ведь, наверняка, вернутся…
- Не дискутировать, а выполнять! – А потом, повернувшись ко мне, прибавил, разъясняя: - Сожженные иногда и не возвращаются… Пойдем отсюда. Думаю, на сегодня впечатлений вам достаточно.
И правда. Сегодня у меня их было настолько много, что я и не знал, чего говорить.
В лесу, в тумане, находился лагерь. Столы и лавки из стволов, с которых сняли кору, втиснувшиеся в холмы землянки с крепежом из бревен.
Я глядел, но так и не знал, что сказать.
Партизаны возвращались небольшими группками, смеясь и похлопывая друг друга по спинам; они откладывали косы, "шмайсеры", "стены" и ППШ, отстегивали сабли. Кто-то расставлял на столе жестяные миски, словно для косарей. Один из здешних сидел на лавке, постанывая от боли, а коллега складывал ему переломанное предплечье, фиксируя его куском листового металла, который затем соединял заклепками, стуча молотком.
