Ханжиков неловко поерзал на скамье.
– Ну, в общем-то, да… Поработал немного в мастерских, записался в дружину и ушел партизанить… А куда мне было податься, сестренка? Родителей нет, ты уехала, ну и…
– Я тебя ни в чем не виню, братик. Вернись ты в Иркутск пораньше – все могло быть по-другому. Может, оно и к лучшему, что ты в Петербурге был… Ты про себя давай рассказывай, красный командир! Где это обозначено? Погоны в Красной армии отменены, на гимнастерке никаких знаков…
– Как это никаких? – возмутился Михаил и повернулся к сестре левым боком. – На рукаве шеврон треугольный видишь? Под гербом ДВР, выше скрещенных шашек – широкая красная полоса. Она означает: командир взвода. Вернусь в часть – к широкой полосе узкая добавится – командир роты! Приказ о моем назначении уже вышел, а шеврон поменять я не успел: в госпиталь попал. Так-то!
– Господи, мой братишки командует людьми! Саблю – или как у военных называется правильно? Да, шашка! Шашку носит! Военную карьеру делает! Папа, наверное, был бы рад…
– А у тебя почему вид кислый, сестренка? Ты не рада за меня? Ну-ка, выкладывай!
– Ну, если честно… Я просто не понимаю – как ты после всего, что произошло со мной, с папой и мамой, можешь служить большевикам?
– Тише, пожалуйста, – попросил Ханжиков, хотя улица была безлюдной. – Я служу не конкретным людям, а идее! Как ты не понимаешь? Попадись мне твой обидчик или те, кто расправились с родителями, – задушил бы! Но нельзя же вину конкретных людей переносить на всю советскую власть!
– Давай не будем об этом, Миша! – устало попросила Мария. – Не хватало еще нам с тобой идейно разойтись! Нас ведь всего двое осталось из всей семьи.
– Согласен, сестренка! – Ханжиков обхватил ее за плечи, поцеловал в висок. – Скоро додавим белую гидру в Приморье, вернемся с тобой в Иркутск и славно заживем!
– Ты повесишь свою саблю на гвоздь, женишься, наградишь меня маленькими племянниками, – подхватила с едва заметной горечью Ханжикова. – Может, даже доверишь мне пеленки стирать… А что? Опыт постирушек у меня изрядный, в деревне горничных не имелось!
Михаил покосился на сестру.
– Маша, ты чего? Ты вон какая у меня – умная, красивая! И вполне еще молодая, честно! И ты обязательно кого-нибудь встретишь…
– Ой, вот только не ври мне насчет моей молодости и красоты, Мишка! Я ведь в зеркало иногда смотрюсь… Сорок третий годок, Мишенька! Это для мужчин расцвет, а для женщин, увы, закат… Даже встретишь кого в этом возрасте – мимо пройдет…
Мария порывисто отвернулась, часто заморгала глазами.
– Ну-ка, ну-ка, Машуня! – Ханжиков сорвался с лавки, присел перед сестрой на корточки, повернул ее лицо к себе. – Давай, рассказывай – кто это мимо тебя прошел? Какой-то дурень деревенский?
– И вовсе не деревенский, Миша! Впрочем, все это ерунда! Я братика нашла – вот что главное!
– Не деревенский, говоришь? Откуда же в Заларях другому-то взяться? Хотя погоди… Это не ученый профессор часом? Ага, Берг, не иначе! Машенька, так ведь он старый! И инвалид к тому же… Ты что?
– Гостинцы он мне твои передал, большое спасибо, братик. И совсем он не старый… То есть в возрасте, конечно… Но годы иногда мужчину только украшают. Впрочем, это все ерунда, – повторила Мария, пытаясь улыбнуться. – Ты знаешь, с ним такая невероятная история приключилась… То есть не с ним – я беженку одну позапрошлой зимой пыталась выходить, и не смогла, схоронила. Так вот эта беженка из Санкт-Петербурга оказалась первой невестой господина Берга, представляешь? К нему ведь ехала, в Японию, всю жизнь его любила! И не доехала, бедная…
– Он вроде говорил, что из Шанхая к нам приехал, – припомнил Михаил. – А это уже Китай, не Япония… Значит, он тебя поразил, сестренка!
– И ничего он не поражал, – рассердилась Ханжикова. – То есть очень интеллигентный, умный и добрый мужчина, конечно. И очень несчастный, хоть и виду не показывает. Да и уехал уже, наверное, в свой Шанхай. Давай о чем-нибудь другом поговорим, Мишенька!
* * *
– Не беспокойтесь, господин Берг! – хохотнул Лапа. – Советский суд суровый, но справедливый. Он, без сомнения, учтет и возраст обвиняемого, и условия его воспитания вне Советской республики. Годика три исправительных работ, от силы пять получит, не больше! Если, конечно, не усугубит своего положения новыми анисоветскими высказываниями в суде. Вы, конечно, желаете получить с сыном свидание? С учетом вашего знакомства с военным министром догадываюсь, что вы будете этого свидания добиваться. И для экономии своего и вашего времени возражать не стану. Разрешение я уже приготовил. Возьмите – 10 минут, в присутствии караульного. Вот ваши личные документы, ступайте в подвал, постучите там в окошко. Думаю, что к окончанию свидания остальные ваши товарищи уже будут ждать вас на улице! Все, я вас не задерживаю, Берг!
Агасфер тяжело поднялся, на негнущихся ногах двинулся к двери. Уже открыв ее и, понимая, что просить и умолять этого улыбчивого мерзавца бессмысленно, все же спросил:
– И… И что же будет, товарищ Лапа? Это же явное недоразумение! Он так молод и вспыльчив. Наверняка его кто-то спровоцировал. Может, можно что-то сделать?
– А вы что – взятку мне предлагать будете?! Боже вас, как в старину говаривали, упаси! – улыбку с лица Лапы как стерло. – Идите к сыну в подвал, пока я не передумал!
* * *
Совсем по-стариковски шоркая ногами, Агасфер спустился в подвал, нашел нужное окно и постучал в него.
– Свиданка? – переспросил высунувшийся «кожан». – Давай-ка документы, батя! Так… Разрешение на свидание с подследственным, десять минут, от самого товарища Лапы. Ну-ка, дед, постой! Я тебя, извини, «обшмонаю»… Что, руки нет одной, протез? Бывает, батя!
Бесцеремонно обшарив Агасфера с головы до подметок ботинок, дежурный предупредил еще раз:
– Все передачи подследственному – только через окно. С арестованным не шептаться, близко не подходить. Никаких объятий и рукопожатий! Вертухай
[52] ежели заметит чего – мигом свиданку прекратит, и рапорт напишет. Ходи сюда, дед!
Агасфер зашел в открывшуюся дверь и оказался в длинном помещении, разделенном невысоким барьером. По обе стороны барьера стояли длинные скамьи, явно принесенные из городского сада.
Агасфер тяжело опустился на край скамьи и безразлично уставился в исписанную и изрезанную столешницу. Ни мыслей, ни переживаний – в голове лишь густая и вязкая, как нефть, пустота… Скрежетнул замок, и караульный ввел в комнату сына, держащего руки за спиной. Андрей непроизвольно рванулся к отцу:
– Папа…
Агасфер поднял голову, всмотрелся в лицо Андрея – за несколько часов осунувшееся и потерявшее краски молодости.
– Отец, ты что? Не знал о моем аресте? Здравствуй!
