– Впрочем, я часто думаю: а не случись революции – раскрылся бы мой драгоценный супруг так, как он раскрылся передо мной? Очень даже вероятно, что мы и посейчас жили бы вполне пристойно и благополучно. Но в том-то и дело, что катаклизмы общества ломают и само общество, и души человеческие! Не правда ли?
– Это весьма философский вопрос, Мария Родионовна, – пожал плечами Берг. – Думаю, что многое здесь зависит и от самой личности, от ее умения сохранять сложившиеся стереотипы мышления и поведения…
– И все же революция – слишком сильная «пилюля» даже для сильной личности, – вздохнула Ханжикова. – У меня, например, до сих пор мурашки по коже, как вспомню этот ужасный 17-й год, начавшийся в Иркутске с декабря. В марте был отстранен от должности губернатор Югон, арестованы генерал-губернатор Пильц и высшие чины полиции, упразднено само генерал-губернаторство. Это было весьма неожиданно для большинства жителей Иркутска – но помутнение до осени было только в головах, на улицы оно практически не выплескивалось… А потом из губернской тюрьмы выпустили политических заключенных… И вот эта «политика» с тюремных нар дала попробовать обывателям вкус вседозволенности. В декабре красные бунтовщики заняли Набережную улицу, расставили в разных частях города большие пушки…
Ханжикова нервно теребила в руках простенькую сумочку и поминутно поглядывала на Берга, словно проверяя – какое впечатление производит ее рассказ?
– Одну такую пушку поставили на нашей улице – буквально в пятидесяти шагах он нашего дома. Бунтовщики перекрыли проход, прошлись по домам и квартирам, мобилизуя мужчин для подноски снарядов. Наш дворник Тихон отказался идти на баррикаду – они жестоко избили его жену и пригрозили вовсе убить ее и детей – и он вынужден быть идти помогать бунтовщикам. И начался артиллерийский обстрел – дикий, невозможный, казалось бы… Зачем, к чему? Тихона иногда отпускали, и он рассказывал во дворе ужасные вещи! Стреляли в никуда, понимаете? Просто по кварталам, оттачивали свое мастерство. Отряды юнкеров попытались противостоять бунтовщикам, стали захватывать дома и кварталы вокруг своих казарм. Они открыли ответный огонь, пытаясь подавить артиллерию противника. Несколько снарядов попало в соседние дома. Мы сидели на первом этаже, слушали вой подлетающих снарядов и поминутно ждали, что один из них взорвется прямо под окнами. Нас спасло какое-то чудо, Божий промысел!
Берг поджал губы и сокрушенно покачал головой:
– М-да, досталось вам, однако, Мария Родионовна!
– Да разве мне одной? И самое ужасное, Михаил Карлович, что мой муж – еще вчера тихий и культурный инженер из управления путей сообщения – словно сдурел от вида крови. Он добровольно отправился на баррикаду, помогать этим скотам. Прибегал оттуда с красной повязкой на рукаве и с такой же повязкой, наподобие пиратской косынки, на волосах. Восхищался восставшим Молохом
[57], твердил о необходимости очиститься через жертвы… Я глядела на него с ужасом – полагала, что он просто сошел с ума или чем-то опоен… Все женщины дома собрались в кухне Серафимы Леонидовны – она жила на первом этаже. А муж «проповедовал» перед нами очистительную силу какого-то высшего насилия – и снова убегал на свою баррикаду!
Ханжикова помолчала, бездумно глядя на беспечных прохожих и детей, играющих среди лип.
– В городе говорили, что на стороне большевиков сражалось 16 тысяч человек, на стороне их противников – всего около 800 юнкеров и 100–150 добровольцев. Но даже такой перевес не давал бунтовщикам видимого преимущества! Иркутские большевики попросили подкрепление в Черемхово. И тамошние шахтеры, разоружив офицеров с проходящих поездов, тут же отправили в губернский центр несколько сот человек. А вместе с шахтерами в Иркутск приехали – представьте себе, Михаил Карлович – орда голодных женщин и подростков, рассчитывавшие помародерствовать в охваченном хаосом городе. Эта орда – дикая, по большей части пьяная – не от вина, так от пролитой крови – расползалась по улицам, врывалась в дома. Они били всех подряд – и тут же начинали рыскать по комнатам, всячески оскорблять и провоцировать – они только и ждали слова против, чтобы накинуться, избить, разорвать… Они искали продукты и ценные вещи. Человек пятнадцать залетело в наш дом, рассыпались по квартирам. Моей горничной Любочке проломили голову – только потому, что она попыталась спрятать столовое серебро и какое-то хозяйское имущество. Вырвали из ее ушей сережки и тут же, рассмотрев, с бранью бросили и растоптали – серьги оказались дешевыми! Она умирала на моих глазах – была без памяти, только громко и часто дышала. Я ничем не могла помочь ей – она так и умерла в луже собственной крови. Через два дня, когда служители Молоха перепились и уснули возле своих пушек, нам удалось выскользнуть из осажденного квартала и убежать за город. Сначала на дачи, потом, опасаясь, что грабители дойдут и сюда, в ближние деревни… Да, иркутяне, спасаясь от обстрелов, пожаров, мародерства и насилия, покидали город… Ужас!
Марию Родионовну даже передернуло от воспоминаний.
– Городу был нанесен очень серьезный ущерб, – монотонным голосом продолжила она. – Разрушенными артиллерией и пострадавшими от пожаров оказались многие каменные дома, сгорели десятки деревянных жилищ, было порушено все, до чего дотягивались руки бунтовщиков. Позже в газетах писали, что в результате декабрьских боев 1917 года погибло свыше 300 человек, около 700 были ранены. И по окончании боев в Иркутске временно установилась советская власть… Мой супруг нашел меня в деревне. Он по-прежнему щеголял с красной повязкой на рукаве и заявил, что теперь можно смело возвращаться в город: стрелять больше никто не будет. Я потребовала у него объяснений, но ничего не добилась: он по-прежнему молол чушь про Красного Молоха и «священное оправдание за жертвы гнева народных масс»… Я вернулась в Иркутск вместе с ним – мне просто некуда было деваться. И в деревне оставаться было никак нельзя: крестьяне опасались, что новая власть может поставить им в вину приют «барынек». Они выгоняли нас и грозили сжечь несколько пустых изб, в которых мы кое-как устроились…
– Мария Родионовна, зачем вам все эти ужасные воспоминания? – мягко ворвался в паузу Берг. – Все это давно и безвозвратно прошло – стоит ли теперь рвать душу?
– Я не сумасшедшая, Михаил Карлович, – грустно покачала головой Ханжикова. – И мне, поверьте, все эти ужасы никоим образом не доставляют болезненного наслаждения! Но я хочу рассказать вам все – а без вынужденного предисловия вы меня можете просто не понять! Благоволите выслушать…
– Как вам будет угодно…
– Еще до Нового года в Иркутске был организован Комитет советских организаций Восточной Сибири. Но большевики столкнулись с массовым сопротивлением буквально с первых дней. Бастовали служащие городского управления, банков, телеграфа, типографий, учителя. Городская дума открыто призывала к борьбе с большевизмом и попыталась создать вооруженные отряды самоохраны. Меньшевики агитировали за прекращение гражданской войны и созыв Учредительного собрания, за переизбрание Советов и продолжение борьбы с большевизмом. В городе активно муссировались слухи о новом вооруженном выступлении. В ответ Комитет упразднил должности комиссаров Временного правительства, расформировал канцелярии бывшего генерал-губернаторства, ликвидировал продовольственный комитет, все судебные учреждения. Из штаба Иркутского военного округа были уволены десятки офицеров, командующим округом стал какой-то большевик – не помню имени… Вообще офицеры в Иркутске после декабрьских боев оказались в самом сложном положении. Если солдаты после демобилизации могли вернуться в деревню или на завод, то офицеры при враждебном отношении к ним со стороны новой власти лишались всех средств к существованию и просто не могли прокормиться и прокормить семьи. Власть разрешила им, представьте себе, создавать артели пильщиков дров, сапожников, парикмахеров, грузчиков… Можете себе представить в роли дровокола боевого офицера, Михаил Карлович?
