Помолчав, Мария Родионовна продолжила:
– Павел записал меня в какие-то женсоветы и требовал, чтобы я ходила на их заседания и митинги. Я сопротивлялась как могла! Тогда он привлек меня к обучению своих новых товарищей грамоте. В этом я увидела какой-то смысл и согласилась. Тем более что в доме уже не оставалось ничего для обмена на продукты, а учителю пролетариев полагался паек. А кого я учила элементарной грамоте! Ко мне в кружок ходил, к примеру, двадцатилетний комиссар, член Иркутского ревтрибунала – которого я помнила как приказчика галантерейного магазина. Глава губернского отдела народного образования в прежние времена был капельдинером
[59] местного синематографа – представляете, Михаил Карлович?! В следователе ревтрибунала я узнала парикмахера из драматического театра – говорили, что незадолго до революции он был с позором уволен за кражу… А с каким презрением все эти «бывшие» глядели на меня и прочие непролетарские элементы? А потом мой драгоценный супруг принес домой этот злополучный Декрет о женщинах.
– Я спросила у него: неужто мой драгоценный супруг и вправду готов «изъять меня из частного владения» и объявить достоянием большевистского «актива»? – продолжила Ханжикова. – Он не уловил в моих словах ни иронии, ни презрения и пустился в долгие рассуждения о вреде и пагубности мещанства. Не забыл упомянуть и про то, что мое упрямство в этом вопросе может пагубно отразиться на его «революционной карьере». Ни слова не говоря, я собрала немногие оставшиеся вещи и ушла к подруге.
– Вы рассказываете ужасные вещи, Мария Родионовна!
– Наверное… Павел всегда был трусом и сразу понял, что еще немного – и я ударю его по лицу. Он отпустил меня… Но своей гнусной идеи передать меня «в пользование», видимо, не оставил. Придя на следующее занятие со своими учениками, я узнала, что включена в состав агитбригады, которая отправляется в деревню за продовольствием. Я поначалу не увидела никакого подвоха и с радостью согласилась. На первом же ночлеге мне принесли протокол собрания агитбригады: меня осудили за мещанство и призвали не саботировать декретов советской власти. Ночью ко мне попытался ворваться один из функционеров нашей агитбригады, чекист. Я выстрелила в него и сбежала. Я была уверена, что убила его… Шла по проселкам всю ночь, утром удалось устроиться на подводу к крестьянину… Кое-как я добралась до Иркутска, рассказала все отцу. Он договорился с кем-то из своих старых друзей, меня взяли на паровоз и отвезли в Залари. Много позже я узнала, что негодяю, в которого я стреляла, повезло, он был только ранен… Нынче, когда я вернулась из Заларей в Иркутск, подруга рассказала, что меня долго искали, но теперь все позади. Я успокоилась и поехала в Читу, искать брата. Нашла его… А когда стала разыскивать вас, Михаил Карлович, то на вокзале попалась на проверке документов. Особист, как на грех, оказался родом из Иркутска. Моя фамилия показалась ему знакомой, и он прямо с вокзала протелефонировал в штаб, своему земляку. Тот подтвердил, что я – беглая «террористка», которая несколько лет назад стреляла в уполномоченного Губчека. Меня повели на допрос, но по дороге, спасибо братику Мише, удалось вырваться из лап конвоира. Брат требовал, чтобы я снова уехала в Залари, но я решила… Решила повидать вас, Михаил Карлович! Я разыскала в депо старого друга отца… Он понимал, что если меня схватят, то неминуемо расстреляют. И предложил единственный вариант. Девчонкой отец часто брал меня в поездки на паровоз, учил управлять им… И вот я здесь…
Берг покачал головой:
– Рисковая вы женщина… Большевики искали вас по обвинению в терроризме, а вы тут еще и паровозом «попользовались»! Мало того – «попользовались» в то время, когда все локомотивы Дальневосточной республики мобилизованы на военные перевозки. Вам ни в коем случае нельзя возвращаться ни в Читу, ни в Залари, Мария Родионовна! Вы хоть понимаете это?
Ханжикова, пряча глаза, прикусила нижнюю губу и ничего не сказала.
– Боюсь спросить – а как вам удалось вырваться из рук особиста? – не отставал Агасфер. – Отвлекли его как-то? Или он совсем «зеленый» был?
– Миша ударил его по голове. Оглушил…
Берг застонал:
– Три расстрельные статьи, Мария Родионовна… Не удивлюсь, знаете ли, ежели чекисты уже отправили за вами сюда группу захвата! А ваш брат? Его схватили?
Ханжикова покачала головой:
– Он подкрался к конвоиру сзади. И его никто не видел – ни особист, ни случайные свидетели. В тот же день он должен был уехать в свою часть…
– У вас есть в Харбине родня? Старые знакомые?
– Родни нет. Насчет знакомых – просто не знаю. Наверное… Может быть, и есть, я не искала, – голос Ханжиковой пресекся. – Да вы не беспокойтесь, Михаил Карлович! Я вовсе не желаю обременять вас своим присутствием. Просто я, дура, напридумывала себе бог весть что… Нынче же съеду в гостиницу…
– Если я и беспокоюсь, Мария Родионовна, то вовсе не о себе, поверьте, – сердито возразил Берг. – И думать забудьте о гостинице! Я спросил вас о родне и знакомых единственно потому, что не знаю ваших планов на будущее.
– Не знаете? И даже не догадываетесь? – в голосе женщины зазвучала горькая насмешка. – Вам недостаточно вырвавшегося у меня признания? Там, на рельсах, у станции Борзя? Какие же вы, мужчины… осторожные! Ну, скажите прямо! Скажите, что вы ко мне равнодушны, что я вам не нужна – так будет, по крайней мере, честнее!
На скамейке воцарилось долгое молчание.
– Я, пожалуй, пойду, – Ханжикова встала.
– Погодите! – попросил Берг.
Рассеянно глядя сквозь гуляющих по бульвару беззаботных людей, Берг напряженно размышлял над ситуацией.
– Я не слепой, Мария Родионовна, – наконец, начал он. – И еще там, в Заларях, я заметил, что… что не безразличен вам. И вы не могли не заметить моего интереса к вам. Интереса и искреннего расположения – по крайней мере! И если я до сей поры не открылся вам, то уверяю: вовсе не из-за моей нерешительности. Берг прерывисто вздохнул:
– Я одинок, Мария Родионовна. Так же, как и вы. Не хочу скрывать: был бы счастлив видеть вас рядом во все оставленное мне Богом время. Но я далеко не мальчик, как вы можете видеть! И, откровенно говоря, все еще сомневаюсь в праве мужчины моего возраста и положения давать своей избраннице надежды, которые могут оказаться несбыточными.
– И это все, что вас беспокоит?
– К сожалению, нет, Мария Родионовна, – Берг провел по лицу рукой, словно пытаясь снять невидимую собеседнице пелену. – Союз двух сердец, по моему глубокому убеждению, должен зиждиться на полном и безусловном доверии друг к другу. А это, в свою очередь, подразумевает полную откровенность, не так ли? Вы рассказали мне о себе достаточно много – я же, к сожалению, не могу открыть вам некоторые обстоятельства своего бытия. И просто не имею права говорить о некоторых обязательствах, которыми до сих пор, к сожалению, связан. Нет, не подумайте – придет время, когда вы узнаете обо мне все – но мне страшно подумать, как вы можете расценить тогда мою откровенность. Возможно, вы будете разочарованы или даже оскорблены. И возможно, посчитаете, что я должен был вам рассказать все давно…
