Ориген часто полагает, что воспринимать текст в прямом смысле – значит свидетельствовать о собственной глупости. В комментариях на Книгу Бытия он замечает:
Мог ли хоть кто-нибудь, обладающий здравым суждением, предположить, что первый, второй и третий дни [творения] имели вечер и утро, когда еще не было ни солнца, ни луны, ни звезд? Мог ли кто быть столь неразумным, чтобы помыслить, будто Бог устроил рай где-то на востоке и засадил его деревьями, точно землепашец, или будто в этом раю Он поместил древо жизни, древо, которое можно было увидеть и познать своими чувствами, древо, с которого можно было получить жизнь, вкусив его плод зубами своими? Когда Библия говорит, что Бог ходил в раю во время прохлады дня, или что Адам скрылся между деревьями рая, никто, полагаю, не усомнится ни в том, что это вымыслы, истории о вещах, никогда не происходивших, ни в том, что они метафорически ссылаются на некие тайны [21].
Обычно подход Оригена описывают словом «аллегорический». В его представлении люди, места и вещи, о которых говорится в тексте, указывают не на других людей и не на другие места и вещи, а на реальности, находящиеся на более высоком уровне или в символическом мире. Если он и обязан иудейским авторам, то не раввинам, писавшим на иврите или на арамейском, а Филону, ученому иудею, жившему в Александрии времен I века и творившему на греческом (о Филоне Александрийском рассказано в главе 6). Филон был платоником и, вслед за Платоном, полагал, что за пределами чувственного мира и превыше его существует мир идей, или вечных форм. Скорее всего, Оригена не стоит считать платоником [22], но он заимствовал у Филона ряд способов, позволяющих интерпретировать текст. Для подобных мыслителей те земные физические реальности, о которых говорила Библия, на самом деле указывали на небесное, или духовное, и это можно было часто распознать, анализируя их названия или же другие, на первый взгляд неважные подробности, связанные с их описанием. Так, Филон, говоря о словах Адама: «Се, ныне кость от костей моих и плоть от плоти моей»
[62], сказанных о Еве, рассуждает о том, почему Адам произнес слово «ныне» [24]:
Объяснение в том, что ныне существует внешнее чувство, обладающее своим бытием единственно в соотнесении с настоящим мгновением. Ибо разум соприкасается с тремя отдельными моментами времени, поскольку он воспринимает обстоятельства настоящего, вспоминает события прошлого и предвосхищает будущее. Но внешние ощущения не обладают никаким предвосхищением будущих событий, и равно так же они не подвержены никакому чувству, сходному с предвкушением или надеждой, не имеют они и воспоминаний о прошлых обстоятельствах; но по природе способны они лишь пребывать под влиянием того, что приводит их в движение в настоящий момент и присутствует на самом деле.
Филон Александрийский. Аллегорическое толкование 2:42–43
Тем самым Ева интерпретируется как символ или аллегория чувственного мира, в противопоставлении с умственным или духовным миром, который ассоциируется с мужским образом Адама (Филон полагает, что женщины явно менее рациональны, нежели мужчины – в античные времена этот мотив был привычен). И еще Филон считал, что буквальный смысл Библии очень во многом уступает ее скрытому духовному значению: «Может, когда-то и существовал человек по имени Самуил, но мы постигаем Самуила из Священного Писания не как живой состав тела и души, а как разум, ликующий в служении Богу и в поклонении Ему» [25].
Ориген обращается к аллегории примерно так же, и, например, притчу о добром самаритянине описывает так: образ доброго самаритянина надлежит понимать как Христа; путешествие из Иерусалима в Иерихон – это наше собственное падение от небесного к земному; разбойники, напавшие на путника – это враждебные духовные силы или демоны; гостиница, в которую самаритянин отвез путника для того, чтобы дать тому приют и излечение – это Церковь, и так далее [26]. Ранее примерно так же рассуждал Ириней Лионский [27], и во многом очень сходная интерпретация появится позже у Августина [28]. Буквальный смысл для этих авторов не представлял проблемы, и нет, он не был тривиален – даже напротив, – но они мыслили в терминах дополнительного символического или метафорического измерения, воспринимая его как часть богатства текста. Августину предстояло провести сходную линию рассуждений в связи с историей об Исходе: «…люди, как гласит о том Ветхий Завет, освобождены из Египта; люди, как гласит о том Новый Завет, освобождены от дьявола… И как египтяне преследовали иудеев до самого моря, так и христиан преследуют их грехи до самого крещения» [29].
Объясняя библейскую фразу, согласно которой Иисус Навин написал список с закона Моисеева пред сынами Израилевыми (Нав 8:32), Ориген полагает, что воспринять это действие как физическое, в его прямом смысле, невозможно. А значит, говорит он, «список», о котором сказано в тексте, должен служить подсказкой к сокровенному смыслу: Второзаконие, или «второй закон» по-гречески, начертано Богом в сердцах верующих:
Как мог он написать книгу столь пространную, что сыны Израилевы оставались там до самого конца, да и как могли камни жертвенника вместить содержание столь пространной книги? …Господу нашему Иисусу не требовалось много времени, чтобы написать Второзаконие, иными словами, второй закон, в сердцах и в духе верующих, достойных того, чтобы стать избранными для сооружения жертвенника; чтобы начертать там дух закона [30].
С раввинами Оригена роднит еще и то, что он, равно как и они, желает трактовать Священное Писание так, чтобы оно звучало в согласии с предписаниями исповедуемой веры. Скажем, иудеям прежде всего надлежит убедиться, что (Еврейскую) Библию читают в соответствии с установленными обычаями Торы: практические расхождения, как мы видели, приходится примирять. А Оригену важнее согласовать Священное Писание с христианской доктриной и убедиться в том, что оно понимается сообразно «правилу веры». И если учесть, что по крайней мере Ветхий Завет происходит от семитских учений, а не из мира греческой философии, то для таких согласований требуется немалое искусство. Например, на уровне прямого смысла Ветхий Завет, по-видимому, подразумевает, что у Бога есть физическое тело с руками и лицом [31]. Для Оригена – как, в общем-то, и для христиан – это просто неправда; и такие пассажи следует толковать метафорически. (Раввины тоже полагали, что Бог нематериален, но эта проблема не была для них центральной, поскольку никак не влияла на обычаи жизни иудеев.)
Аллегорический метод Оригена приводит к мысли о том, что Ветхий Завет – текст на самом деле христианский; как мы видели, такой подход считали верным и к «Посланию Варнавы», возникшему за поколение до Оригена. Как и апостол Павел, Ориген полагал, что отсылки к переходу израильтян, ушедших из Египта, через Красное море, на самом деле относились к христианскому крещению: «То, что иудеи полагали переходом через море, Павел называет крещением; то, что они полагали облаком, Павел объявляет Духом Святым» (Гомилия на Исход, 5, ср.: 1 Кор 10). Вся ветхозаветная система ритуалов и жертвоприношений – это завуалированная аллюзия на жертву Христа, на что усматривается намек в Послании к Евреям: ее земная форма прекратила существовать, но она живет в мире символов. В главе 13 мы говорили о выводе, к которому пришел Солен – о том, что подобный подход представляет собой форму суперсессионизма – и против того, что этот вывод справедлив, возражать трудно: в такой системе взглядов иудаизм утрачивает какую бы то ни было независимую обоснованность, а христианство завладевает его текстами и трактует их как предвестие истинной реальности, Иисуса Христа. Именно к такому мнению склонялось большинство отцов христианской Церкви, и потому сегодня те христиане, которые желают признать непрерывную важность иудаизма и отвергнуть идею о том, что в христианстве он был превзойден, сталкиваются с проблемой. В «духовном» толковании, как называл его Ориген, Ветхий Завет лишается своего контекста. В частности, поразительным примером будет рассуждение о псалме 136, «На реках Вавилонских»:
