Антиохийцам, как и Иринею Лионскому в предыдущем поколении, была интересна так называемая тема (ὑπόθεσις, «гипотеза») Священного Писания – иными словами, его общее направление, или тенденция, а не мелкие детали. (И как им было установить эту тенденцию? Главным образом, как согласились христианские толкователи, уделив внимание церковному правилу веры, которое, как мы видели, играло роль интерпретационного «каркаса», в рамках которого воспринималась Библия.) В то время настойчивое стремление антиохийцев усмотреть в тексте не аллегории и метафоры, а «исторический» или «простой» смысл, иногда считалось весьма «иудейским» – как и их интерес к исполнению пророчеств в истории. Но, как уже обсуждалось выше, по большей части раввины, толковавшие Библию, не питали никакого интереса к «простому» смыслу текста, и их явно не волновал ни аргументирующий, ни повествовательный ход как рассуждений, так даже и слов: раввины интерпретировали их в отрыве от контекста. В этом отношении раввинское толкование намного ближе к аллегорическому пониманию, свойственному Оригену, а не к целостной интерпретации текста, волновавшей антиохийцев.
Различия между Оригеном и антиохийцами не следует преувеличивать. Да, в истолковании неясностей Ветхого Завета, особенно тех, что по традиции понимаются как предвозвестия Христа, разница в подходах весьма заметна, но в прочтении посланий апостола Павла или, несомненно, Евангелий, в которых ход рассуждений или повествования четок и ясен, разрыв сужается. Ориген не толковал труды Павла аллегорически, а объяснял ход мыслей апостола, и точно так же поступали антиохийцы. А если дело касалось интерпретации дискурсивных текстов, тех же посланий, и Ориген, и приверженцы Антиохийской школы обращали внимание на ход аргументации – на то, что в греческом носит название аколуфия, «последование».
И даже если рассмотреть часть аргументов, приводивших к жесточайшим спорам о том, как толковать Библию, в эпоху патристики – это период с конца новозаветных времен до Халкидонского Собора, прошедшего в 451 году [47] – то в наши дни читатель, скорее всего, больше поразится тому, что объединяло главных деятелей, а не тому, что их разъединяло. В то время преобладали споры о природе Христа: была ли она божественной в той же мере, сколь и человеческой, и если так, то в каком именно смысле? Главный спор, разгоревшийся во времена Никейского Собора (325), вели те, кого позже сочтут приверженцами ортодоксальной доктрины, и последователи Ария (256–336). Арий утверждал, что Иисус, пусть и в каком-то смысле божественный, был, в конечном итоге, величайшим из Божьих созданий – своего рода сверхархангелом; а противники Ария уверяли, что Иисус был «единосущен» (греч. ὁμοούσιος) самому Богу Отцу.
Наряду с философскими проблемами к спору привлекались и библейские свидетельства. Ариане в доказательство своей правоты приводили прежде всего текст из Книги Притчей Соломоновых (Притч 8:22), к котором олицетворенная Премудрость (см. главу 3) говорит: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони»
[65], – и на этом основании уверяли, что Сын не обладал божественной природой, а был творением Отца. Противники ариан исхищрялись в истолкованиях, избегая подобного вывода. Но в двух моментах спорящие стороны были едины. Во-первых, они принимали как данность, что текст, несомненно, относится ко Христу, – а библеист наших дней скорее был бы склонен утверждать, что упомянутый фрагмент посвящен Премудрости в том ее облике, в каком она предстала в учительной традиции Древнего Израиля, и с Иисусом не связан никак. Во-вторых, все доводы строились на значениях греческого глагола ἔκτισεν, «сотворил», и никому не пришло в голову поинтересоваться смыслом изначального еврейского глагола. Равно как и современные нам «фундаменталисты Библии короля Якова» (см. главу 18), которых совершенно не волнует, что Библия короля Якова – это перевод и что он не является словом Божьим в каждой букве, так и древние спорщики словно забыли, что все они обращались к греческому переводу Библии.
Освященная веками традиция обращения к той или иной версии Библии затмевает любое осознание того, что перед нами, в конце концов, перевод – а это, в свою очередь, дает пространство для неточностей любого рода. Ориген, конечно же, прекрасно это осознавал: как составитель «Гексаплы» и как человек, знавший иврит хоть в какой-то мере, он не мог не обратить на это внимания. И тем не менее он тоже всегда толковал на основе греческого текста, настаивая на его точном выражении – как будто это и было богодухновенное Священное Писание. Безусловно, Ориген верил в то, что это и было богодухновенное Писание. Равно так же верили в это и антиохийцы: пусть даже в Сирии, их родной области, местный язык принадлежал к семитским, в Антиохийской школе по большей части говорили только на греческом – и к Септуагинте относились как к Библии. (Естественно, когда дело касалось Нового Завета, обе стороны вступали на более твердую почву, поскольку читали его на греческом, на котором он и был написан изначально – хотя, конечно, нам необходимо помнить: изречения Иисуса в Евангелиях, что почти несомненно, звучали на арамейском.)
Таким образом, все, кто в древние времена читал Библию, часто, несмотря на все свои различия, разделяли определенные допущения, которых уже не разделяем мы в наши дни. В древности как данность принимали то, что Ветхий Завет говорит об Иисусе. Ориген считал, что это происходит благодаря аллегориям; антиохийцы находили истоки в пророчествах, которые требовалось толковать в более прямом смысле. Но идею о том, что Ветхий Завет совершенно не говорит об Иисусе, все как один сочли бы отвратительной и ужасающей – и не стали бы о ней даже думать. И возможно, современным читателям захочется почтить этих великих толкователей за их острый ум (и порой за острые языки); но все же они трактовали Библию на иных началах – по сравнению с теми, на которых ее трактуют сейчас.
Толкование Библии на Западе
До сих пор мы рассматривали греческий Восток, к которому принадлежал даже Ириней Лионский, пусть даже он и вершил свои труды в той области, где ныне находится Лион. Именно в Восточном Средиземноморье шло главное интеллектуальное развитие христианской мысли в первые три века жизни Церкви. В конце III столетия, когда Римская империя разделилась напополам, на Западную и Восточную, христианские традиции стали развиваться по-разному: самый очевидный знак, свидетельствующий об этом – то широкое расхождение между литургическими обрядами двух Церквей, Восточной Православной и Римско-Католической, которое сохраняется и по сей день. На греческом Востоке родились сложные и запутанные философские представления о христианской вере, в то время как на латинском Западе больше внимания уделяли практической организации Церкви. Император Константин сделал христианство официальной религией империи и в 325 году созвал Никейский Собор, а в 337 году сам принял христианство на смертном одре. Официальное признание христианской веры произвело великие перемены в управленческом устроении Церкви и в ее процветании, а также способствовало развитию христианской литературы. Константин поручил изготовить пятьдесят копий в одной только Кесарии. Впрочем, на толкование Библии это повлияло не слишком заметно: установленные традиции остались неизменными.
