Moralis quid agas, quo tendas anagogia [12].
Буква учит исторической правде; аллегория – тому, во что надлежит верить; мораль – тому, что следует делать; анагогия – тому, к чему стоит стремиться.
Согласно этому принципу, любой библейский пассаж можно или истолковать в его явном, буквальном смысле, или же воспринять как доктрину, нормы нравственности [13] или эсхатологию. На самом деле мало какие толкователи пытались извлечь все четыре смысла из каждого пассажа, на который они оставляли комментарии – а может быть, такого не пытался сделать никто: скорее, эти четыре варианта – просто набор возможностей. Иногда, по неясной причине, все три переносных смысла называются аллегорическими, в точности так же, как Ориген называл их все духовными или мистическими. Классический пример четырехчастного смысла – распространенное в Средние века толкование «Иерусалима» в Ветхом Завете: в историческом, или прямом, смысле это слово указывало на еврейский город; в аллегорическом – на христианскую Церковь; в анагогическом – на Град Божий в Царствии Небесном; а в моральном, или тропологическом – на человеческую душу [14].
В предыдущей главе, на примере псалма 136, где младенцев разбивают о камни, мы видели, какие преимущества дарует метафорическая трактовка пассажей, сомнительных с моральной точки зрения. В Средневековье распространился обычай толковать упомянутых в этом псалме «младенцев» не как в прямом смысле вавилонских детей, а как человеческие пороки, которые следует сокрушить и уничтожить, разбив о «камень», который есть Христос, – как о том и говорил Ориген. Таким образом, смысл текста, при буквальном прочтении противоречивший христианскому учению о важности прощения, можно было путем тропологической или моральной трактовки преобразить – и произрастить из него духовные плоды.
Подобную интерпретацию, к которой можно прийти, придав тексту аллегорическую форму, мы можем увидеть в труде Григория Великого «Моралии на книгу Иова» [15], написанном в 580 году в Константинополе. Вот краткое изложение начала его толкования на Книгу Иова:
Аллегорическое толкование первых строк Книги Иова (Иов 1:1–5) начинается с христологической отсылки… Имя «Иов» означает «страдающий», а «Уц» – «советник». Так, имя Иова указывает на Христа, который страдает и живет в земле Уц, когда правит в сердцах верующих, чтобы вести их и подавать советы. Число детей Иова (семь детей и три дочери) дает повод для самых разных предположений. Семь – число совершенства, и явлено это в том, что Бог почил на седьмой день и что седьмым днем была суббота. Далее, семерка представляла апостолов, поскольку составлена из тройки и четверки, которые в перемножении своем дают двенадцать. Тройка и четверка также означают, что Троица проповедуется по всем четырем сторонам света. Трех дочерей возможно связать с тремя святыми в Книге пророка Иезекииля (Иез 14:14) – это Ной, Даниил и Иов. Эти трое мужчин представляют собой, соответственно, священников (Ной вел ковчег, как священники – Церковь), целибат (Даниил воздерживался от роскоши Вавилона) и вступивших в верный брак [16].
На взгляд современного читателя, такое толкование кажется совершенно бессмысленным: так на основе библейского текста можно доказать что угодно. О подобных христианских трактовках мы можем сказать то же самое, что сказал об истолковании Еврейской Библии в свитках Мертвого моря Джеффри Уильям Хьюго Лампе: они «…полагаются на веру в то, что Священное Писание – это ассортимент пророчеств, смысл которых раскрывается тем, кто достаточно проницателен, чтобы их расшифровать и применить к современному миру… Мастерство толкователя аллегорий приходит как своего рода вдохновение» [17]. Автор держит в своем представлении ряд доктрин или идей, которые намерен прояснить, и подходит к тексту то так, то эдак, пока не добьется того, чего желает. Должно быть, здесь все мыслится с таким подтекстом: Бог поместил в текст различные особенности, скажем, те же числа, для которых нет очевидной причины, и присутствуют они ради того, чтобы фрагмент был истолкован именно аллегорически. А с этим неотрывно связана идея, согласно которой в библейских текстах нет ничего тривиального: если нам говорят, что у Иова было семь сыновей, это не может быть просто случайным историческим фактом (а равно так же и частью «жизненного правдоподобия» библейского рассказа, как мог бы подумать современный читатель); в этом скрыт более глубокий смысл. (Сравните с этим раввинскую интерпретацию, проблема которой рассмотрена в главе 14.)
В центре внимания средневековой экзегезы такого рода находятся по большей части ветхозаветные тексты; впрочем, иногда аллегорически трактовали и Новый Завет. Например, притчи Иисуса часто воспринимались не только метафорически, в своем очевидном смысле – как истории с моралью, – но и как зашифрованные отсылки к жизни Иисуса или к особенностям Священного Писания. Мы видели это в эпоху патристики и даже во времена Оригена и Августина, когда притча о добром самаритянине толковалась аллегорически и тем превращалась в весть о Церкви и таинствах [18]. Конечно же, в Новом Завете есть части, которые и по своей естественной глубине сравнимы с аллегорией, особенно Евангелие от Иоанна, в котором мало что поистине является тем, чем кажется на первый взгляд. Можно вернуться к нашему примеру, приведенному в главе 8: когда Иуда выходит из комнаты, где трапезничали Иисус и ученики, автор добавляет: «…а была ночь» (Ин 13:30). Мало кто из читателей воспринял бы это просто как полезное указание на время суток – столь ясно эта строка рисует образ тьмы, окутавшей мир в тот миг, когда Иисуса уже готовились предать. Средневековые авторы знали о таких пассажах, глубинный смысл которых был очевиден любому восприимчивому читателю, но подходили к ним намного шире и приписывали аллегорические смыслы намного большему числу текстов.
Иногда христианские авторы следовали за самим Новым Заветом (и так же поступали кумранские насельники, хотя, возможно, они этого и не осознавали), толкуя Священное Писание так, как если бы оно относилось к их собственной эпохе – скажем, когда находили в Библии указания на крестовые походы и утверждали, что строки из пророчества Исаии «перевезти сынов твоих издалека» (Ис 60:9) предвещали победу франков над сарацинами [19]. Но это была особая форма интерпретации, приспособленная к определенным условиям, и в большей части средневековой экзегезы, дошедшей до нас, она вовсе не была распространенной, а церковные власти часто относились к ней с подозрением, поскольку ее можно было увязать с идеей, согласно которой Библия давала право на бунт или революцию. И потому с таким же подозрением воспринимались эсхатологические интерпретации почитаемого богослова и монаха Иоахима Флорского (1135–1202), выводившего из Священного Писания целую историческую схему, в которой близилось наступление конца времен, знаменующее начало новой эры, в которой в Церкви уже не будет необходимости [20].
Даже в Античности некоторые толкователи предпочитали воспринимать библейский текст в его прямом значении, а не в одном из многочисленных духовных смыслов, но к эпохе Средневековья от подобной формы толкования – свойственной Антиохийской школе, в представлении которой мессианскими пророчествами считались лишь несколько псалмов, а большая их часть воспринималась как впечатления иудеев, отразившие их историю – широко отказались: христианским воображением завладевал духовный смысл. Впрочем, внимание к историческому смыслу возродилось в XII веке в трудах насельников парижского аббатства Сен-Виктор. Вот как Гуго Сен-Викторский (1096–1141), основатель этой школы толкования, рассматривает пассаж из Книги пророка Исаии (Ис 4:1):
