Мне кажется, что все разговоры о вдохновенности часто уводят нас «далеко не туда», поскольку подразумевают именно «теорию о диктовке»: как может текст быть вдохновленным, если не вдохновить его слова? Текст делается из слов. И все же это, как правило, отвергают – и авторы «Вдохновенности и истинности» не стали исключением. Более проницательная и утонченная теория о вдохновении возникла в европейском католичестве в начале ХХ века под девизами «вдохновенность без непогрешимости» и «достаточность Священного Писания» [12]. Ее сторонники утверждали, что Священное Писание может быть вполне достаточным для своей цели и при этом не обязательно должно быть непогрешимым. Бог сделал все для того, чтобы Церковь получила книгу, в которой можно найти все истины, которые приведут людей ко спасению. Но это не значит, будто она была свободна от любых несовершенств. Как и в любой другой книге, в Библии неизбежно появлялись и неверные факты, и ошибочные суждения. И более того, ее корни уходили в определенные исторические периоды, и говорить напрямую обо всех остальных периодах она просто не могла. Уверения в том, будто Бог мог вдохновить лишь совершенную книгу, по сути, подразумевали то, что Бог не мог вдохновить никакую книгу, поскольку Он не может сделать того, что невозможно по сути; как сказал Альфред Луази (1857–1940), абсолютно истинная книга могла существовать не более, нежели квадратный треугольник [13]. Библия несовершенна – и не может быть совершенной. И тем не менее, она у нас есть, и в этом – Провидение Божье, так что мы вольны назвать ее и вдохновенной, и даже словесно вдохновенной, не отрицая, что в ней могут содержаться ошибки – которые, впрочем, никак не влияют на ее действенность в вопросах веры и морали.
Это благоразумная попытка продолжить разговор о вдохновенности, в то же время отрицая, будто Бог на самом деле написал слова Библии. Говоря о «достаточности» Писания, а не о его совершенстве, сторонники такой теории, как мы еще увидим, в воззрениях на сущность этой проблемы сближаются с англиканами; неудивительно, что в Католической Церкви это движение осудили как «модернизм». Но, может быть, как термин вдохновенность создает больше проблем, нежели решает. А возможно и то, что разговор об авторитете Библии даже не требует веры в ее богодухновенность.
Переменчивые тексты
Рассматривать Библию как авторитетный источник, содержащий доктрины, или более того, как источник богодухновенный, сложно отчасти и потому, что ее тексты очень неопределенны. Даже Ветхий Завет, который по долгой традиции передавался очень аккуратно, различается от манускрипта к манускрипту; но в Новом Завете вообще нет никакого постоянства текста, и нет ни одного манускрипта, который бы Церкви, или, безусловно, ученые могли бы счесть именно манускриптом Нового Завета. В главе 12 мы отмечали, что текст может варьироваться очень широко, как, скажем, предполагаемые изречения Иисуса о разводе и вступлении в новый брак – которые, в любом случае, различаются в трех синоптических Евангелиях. Из текста не извлечь никаких точных постановлений, хотя (как я утверждал выше) мы можем заключить, что Иисус противился притеснению женщин – а это уже немаловажно. Этот недостаток постоянства не представляет проблемы для тех христиан, которые полагают, что моральные решения должны приниматься на основе библейских свидетельств, но при этом там, где Библия не дает определенных постановлений, следует вовлекать и человеческую рассудительность. Но для тех, кто верит в то, что все решения должны приниматься так, как велит Священное Писание, это проблема, и немалая.
Если расценить Писание как авторитетный источник, значит, необходимо подчинить свою веру и свои действия его учению – это и есть часть смысла, заключенного в термине «Священное Писание». Но мы отмечали тот важный и парадоксальный эффект, который возникает, когда тексты признаются священными: чем ближе их роль к центральной и чем выше их значимость, тем вероятнее то, что им начнут насильно присваивать смысл или давать натянутые трактовки. Как только текст в той или иной религии становится священным, для верующих важно воспринимать этот текст как выражение того, чему учит религия, но в случае в Библией, как мы уже не раз видели, это порой далеко не так. Еврейская Библия не предвозвещает явно о пришествии Христа и не раскрывает в точности ни догматов, ни обрядов ортодоксального иудаизма; Новый Завет не учит ясно доктрине Церкви и не предписывает какой-либо определенной церковной иерархии. Чтобы отыскать все это в библейском тексте, как желают того христиане и иудеи, его приходится трактовать совершенно неестественным образом. В иудаизме для этого часто обращаются к субсемантическим особенностям текста, таким как орфографическое написание и текстовая избыточность, или соединяют несвязанные тексты со всей Библии и выводят из них единое правило. В христианстве это часто приводит к тому, что Ветхий Завет, а порой даже и Новый Завет, переосмысливают в аллегорической форме, стремясь к тому, чтобы те зазвучали в точном соответствии с тем, чему верят христиане. Чем священнее текст, тем вероятнее, что он подвергнется именно таким трактовкам, и тем меньше шансов на то, что услышат его собственный голос.
Об этом полезно помнить, пытаясь установить то, какие тексты считаются священными или каноничными. По традиции принято изучать развитие канона, обращаясь к иудейским или христианским текстам, в которых говорится о его содержании, но мы уже отмечали, что таких постановлений мало, встречаются они редко и, как правило, то, что в них записано, лишь отражает положение дел. Больше подробностей можно найти в особых текстах, о которых в то или иное время говорили литераторы и из которых они брали цитаты, поскольку именно такие тексты составляют действенный, а не умозрительный канон. Если определить, каким из них смысл присваивается насильно, через аллегорию или мидраш, мы сумеем опознать тексты, игравшие для литератора главную роль. Никто не толкует тривиальные или неважные тексты аллегорически, не собирает из них единую последовательность, подводя под постановление фундамент; не анализирует их правописание и внешнюю форму. Лишь тексты, которые считаются священными, подвержены прочтениям такого рода, и если с теми текстами, которые нам удалось найти, поступают именно так, можно быть уверенным, что мы имеем дело с частью библейского канона.
Есть и параллельный феномен, проявляющийся по крайней мере в связи с христианскими манускриптами (тексту которых не придали зафиксированной формы). Барт Эрман называет его «правоверным искажением Писания»: в некоторых местах прежний текст меняется на другой, четко соответствующий христианской доктрине. Вопиющий пример – «Иоаннова вставка», о которой мы говорили в главе 16; но есть и случаи не столь заметные, скажем, замена «родились» на «родился» в Ин 1:13, чтобы «контрабандно ввезти» доктрину о непорочном зачатии Иисуса в Четвертое Евангелие, где о ней больше не говорится ничего (см. главу 12). Из характера таких изменений мы можем предположить, во что верили христиане в то время, когда вносились эти перемены, ведь они – часть истории христианского богословия. А еще мы поймем, что текст, в который вносились такие правки, должно быть, считался Священным Писанием, поскольку, как и в случае с натянутыми трактовками, никто бы и не озаботился тем, чтобы его менять, если бы этот текст не был центрально важным. И таким образом, «правоверное искажение», помимо прочего, подтверждает высокий статус искажаемого текста – и это третий парадокс.
