Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда. Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете. Все, что дает Мне Отец, ко Мне придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон… Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира.
Ин 6:35–37, 51
Так Иоанн расходится с синоптиками и начинает там, где завершил свой путь Павел. В Евангелии от Иоанна, как сказал Рудольф Бультман (1884–1976), «Провозвестник стал Провозвещенным». В какой-то мере это справедливо для всех Евангелий – в том смысле, что они написаны с целью поддержать веру в Иисуса, а не просто сообщить о его учении и свершениях, и те элементы, из которых составлены Евангелия, тоже передавались из уст в уста именно с расчетом на это. Уже первые слова в тексте Марка сообщают о Благой Вести: «Начало Евангелия Иисуса Христа» (и в некоторых манускриптах добавлено «Сына Божия»). Но в Евангелии от Иоанна ясно, что исторический образ Иисуса, учителя нравственности, уступил место тому, кто прежде всего раскрывает суть своего истинного статуса по отношению к Богу.
Отличие Евангелия от Иоанна от синоптических огромно. Если взглянуть на изречения Иисуса, точек соприкосновения практически нет. В число чудес (названных у Иоанна «знамениями») входит кормление пяти тысяч, которое есть и у синоптиков, но больше – ничего общего, разве что исцеление сына некоторого царедворца (Ин 4:46–54) чем-то напоминает исцеление слуги сотника (Мф 8:5–13). В Евангелии от Иоанна семь «знамений», среди которых и претворение воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской (Ин 2:1–11) – некое волшебство, которого не найти у синоптиков, – и воскрешение Лазаря, и исцеление слепорожденного, и исцеление расслабленного у купальни, называемой Вифезда (Ин 11:1–44; 9:1–41; 5:2–18). Если у синоптиков свершение чуда порой приветствуется одобрительными криками толпы (как говорят приверженцы «критики форм», это одна из типичных черт историй о чудесах по всему миру), у Иоанна знамения завершаются долгим и серьезным рассуждением Иисуса (например Ин 5:19–47). Как мы уже видели, одно из ключевых событий, обычно известное как «очищение Храма», у синоптиков появляется в конце жизненного пути Иисуса, а у Иоанна – почти в самом начале.
Повествование о Страстях Христовых у Иоанна тоже крайне отличается от рассказов, приведенных у синоптиков, и это известно каждому, кто знаком с двумя «Страстями» Баха. В Евангелии от Иоанна Иисус не безмолвствует перед Пилатом, а вступает с ним в диалог (Ин 18:33–38; 19:8–12), и создается впечатление, что именно Иисус решает, как пойдут дальнейшие события; в Гефсимании (Ин 18:6) солдаты падают ниц, когда он произносит: «Это Я» («Аз есмь») – слова, которые, вероятно, следует расценивать как его отождествление себя с Богом, чье имя «Я есмь» звучит в Книге Исхода (Исх 3:14). (Более того, на протяжении всего Евангелия ряд изречений начинается именно с фразы «Я есмь»: «Я есмь истинная виноградная лоза»; «Я есмь хлеб жизни»; «Я есмь пастырь добрый».) Даже на кресте умирающий Иисус не кричит в отчаянии: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?», а безмятежно произносит: «Совершилось» (Ин 19:30). Свою мать он доверяет заботам «ученика тут стоящего, которого любил» (Ин 19:26–27): согласно традиции, это Иоанн, сын Зеведея, которого также считают автором или по крайней мере источником Евангелия. Ученик, «которого любил Иисус», появляется и в повествовании о Тайной Вечере, где он возлежит у груди Иисуса (Ин 13:23), и в рассказе о воскресении, где он первым после Марии Магдалины подходит к пустой гробнице (Ин 20:8). Ничего этого в синоптических Евангелиях нет.
Библеисты спорят о том, заимствовал ли Иоанн у синоптиков (или хотя бы у одного из них) какой-либо материал, общий с их Евангелиями, и на этот вопрос, вероятно, ответить невозможно. Особенно любопытное отношение у Евангелий Иоанна и Луки. В обоих приводится рассказ о чудесном улове рыбы, которого нет ни у Марка, ни у Матфея, но в Евангелии от Луки это событие случается в начале служения Иисуса (Лк 5:1–11), а в Евангелии от Иоанна это – часть явлений Иисуса, свершившихся по воскресении (Ин 21:1–14). В обоих Евангелиях Иисус является ученикам в Иерусалиме – а не в Галилее, как у Матфея. И равно так же в обоих Евангелиях встречаются общие незначительные штрихи: упоминание о том, что среди двенадцати апостолов был второй Иуда (Лк 6:16; Ин 14:22); о том, что рабу первосвященника отсекли в Гефсимании правое ухо (Лк 22:50; Ин 18:10); и о том, что в гробнице Иосифа Аримафейского никогда прежде никого не хоронили (Лк 23:53; Ин 19:41). Вполне допустима мысль о том, что Евангелие от Луки могло появиться даже позже Евангелия от Иоанна и зависеть от него: если так, то время создания Евангелия от Луки (и вместе с ним, предположительно, Деяний) переходит в начало II века – если согласиться с принятой ныне точкой зрения, согласно которой Евангелие от Иоанна возникло примерно в 90 году. Впрочем, такая датировка отчасти строится на аргументе, согласно которому Евангелие от Иоанна появилось позже синоптических, к которым относится и Евангелие от Луки, так что здесь все очень зыбко. Допустима мысль и о том, что существовал некий документ, известный и Луке, и Иоанну, и именно в нем содержались эти общие элементы – так сказать, источник Q(LJ). Но если не считать этих маленьких соприкосновений, Евангелие от Иоанна следует своим путем. Четвертое Евангелие – это не новая версия Евангелия от Марка, в отличие от Евангелий от Матфея и Луки, но совершенно иное представление Благой Вести, выводящее на первый план сокровенный смысл жизни и учения Иисуса; как сказал Климент Александрийский, это «духовное Евангелие».
До сих пор мы называли автора Четвертого Евангелия Иоанном, но на самом деле мы не знаем его имени: нам известно о нем не более, чем о тех, кто создал – написал или свел воедино – синоптические Евангелия [22]. Более того, есть сомнения в том, что Четвертое Евангелие принадлежит перу лишь одного автора. Большинство библеистов, изучающих Новый Завет, полагают, что оно явилось завершением долгого компилирования и правки, в которых принимал участие не один человек – возможно, этим занималась школа или группа, со временем сумевшая развиться. Вероятно, так мы сумеем объяснить, почему в Четвертом Евангелии, несмотря на все его композиционное искусство, присутствуют неувязки в повествовании, предполагающие, что никакой отдельно взятый человек не выверял окончательный текст. Например, на Тайной Вечере Иисус произносит долгую речь (главы 14–16), за которой следует молитва (глава 17); но в конце четырнадцатой главы он говорит: «Встаньте, пойдем отсюда» (Ин 14:31), очевидно, намекая на то, что его монолог закончен. В пятой главе, где приводится рассказ об исцелении расслабленного, действие происходит в Иерусалиме, но в начале шестой главы Иисус отправляется на ту сторону моря Галилейского – и явно откуда-то из Галилеи. Перераспределить евангельский текст и сделать его более связным пытались не раз и не два, но пока единодушия в этом все еще не достигнуто.
Единым целым Евангелие делает не связность повествований, а стиль и богословие. Стиль мастерски прост и намекает на великие глубины смысла – и при этом лексикон очень емок, а в синтаксисе нет лишних сложностей. На Тайной Вечере Иуда, услышав слова Иисуса: «…что делаешь, делай скорее», выходит из дома, а дальше следует фраза «…а была ночь» (на греческом всего три слога, ἦν δὲ νύξ, en de nux) – и это не просто указание на время, а отражение духовной тьмы, окружившей Иуду (Ин 13:27, 30). Странный отголосок подобного звучит в Евангелии от Луки, где Иисус говорит тем, кто пришел схватить его: «…теперь ваше время и власть тьмы» (Лк 22:53). Богословие достигает апогея даже для высокой новозаветной христологии: Иисус представлен как Слово Божье, существовавшее с начала времен и ныне воплощенное именно в нем, одном-единственном человеке. Так развивается мотив, который мы встретим у апостола Павла в Посланиях к Филиппийцам и Колоссянам – согласно которому Христос сошел от Бога, чтобы прожить человеческую жизнь на земле, – но в Евангелии от Иоанна это выражается не только в изначальном мгновении воплощения, а во всем, что Иисус совершал и говорил. Более того, учение Иисуса касается по большей части его собственной природы: того, как Бог может быть его Отцом и того, как он существовал прежде начала мира [23], и того, как он являет собой высший пример всех значимых символов в христианском богословии: хлеб, пастырь, свет, лоза, вино…
