«Испанка» обняла будущего президента Соединенных Штатов с таким же энтузиазмом, с каким она обнимала бедных китайских моряков, заболевших в Нью-Йорке.
Двадцать пять китайских моряков, страдающих гриппом, были доставлены со своего корабля в муниципальный жилой дом, который был превращен в больницу скорой помощи. К ужасу их встретили фигуры в белых масках и одеждах, которые не говорили по-китайски. Нашли переводчика, но он сбежал, когда речь зашла об испанском гриппе. Опасаясь, что их ограбят, матросы отказались раздеваться, а боясь, что их отравят, отказались есть. Жертвами взаимного непонимания стали семнадцать из двадцати пяти моряков [31].
Но официальное настроение оставалось бодрым. В конце сентября 1918 года The Journal of the American Medical Association утверждал, что испанский грипп может показаться необычным, но это «не должно придавать ему большего значения и вызывать больший страх, чем грипп без нового названия». Журнал также утверждал, что испанский грипп «практически исчез в союзных войсках» [32].
Несмотря на эти заявления, больница Бельвью в Манхэттене была быстро переполнена пациентами. Люди умирали в кроватях, на носилках и в коридорах. В педиатрических палатах детей укладывали по трое на одну койку. После того как прачки запаниковали и сбежали, не осталось чистого белья. Чистота, порядок и дисциплина – основа больничной жизни – исчезли.
Дороти Деминг, студентка-медсестра во время пандемии, вспоминала: «Больше не было привычных обходов ни для лечащих врачей, ни для студентов-медиков. Врачи приходили и уходили в любое время суток, вызывая медсестру только тогда, когда отдавали приказ или нуждались в помощи. Обычно после полуночи приходил изможденный врач, чтобы в последний раз осмотреть пациента, а потом, шатаясь, шел домой спать» [33].
Другая медсестра была шокирована разницей между общим уходом и сценами, с которыми она сталкивалась ежедневно.
До эпидемии смерть казалась милостивой, приходя к очень старым, неизлечимо больным или поражая внезапно, без ведома жертв. Теперь мы видели, как смерть жестоко и безжалостно хватала сильных, крепких молодых женщин в расцвете сил. Грипп притупил их сопротивление, сдавил легкие, сжал сердца… В этой бессмысленной трате человеческой жизни не было ничего, кроме уныния и ужаса.
Много раз по утрам мы с Дороти (еще одной Дороти, подругой Деминг) усердно ухаживали за пациентом, пытаясь найти слова утешения для ошеломленных родителей, мужей и детей. Однажды на рассвете – чудесное утро с розовыми облаками над серыми зданиями напротив – после особенно печальной смерти я поняла, что слезы, которые я проливала про себя, должны найти выход. Я бросилась к бельевой комнате, которая всегда была нашим убежищем, и там передо мной стояла Дороти, рыдая от всего сердца [34].
Дороти Деминг находила некоторое утешение в том, что она «вносит свою лепту», работая на нужды фронта, что в то время было жизненно важным соображением. Дороти казалось, что уход за больными в таких условиях равнозначен пребыванию под огнем, как «наши братья в Аргоне» [35]. Несмотря на эту железную решимость, шум, доносившийся из палат, был таким громким, что Дороти могла спать только с маской для глаз, сделанной из черного шелкового чулка, и заткнув ватой уши [36].
В Колумбийском пресвитерианском госпитале в Вашингтоне Хайтс доктор Альберт Лэмб осознал тот факт, что имеет дело с неизведанной новой болезнью. Он описывал новых пациентов весьма наглядно: «Они синие, как черника, и плюются кровью» [37]. Теперь уже известные стигматы испанского гриппа добавляли нотку ужаса к знакомым симптомам гриппа: сильное носовое кровотечение, массивное кровоизлияние, дыхательная недостаточность и цианоз. Каждая больничная палата была видением ада.
Но, несмотря на эти ужасные доказательства, комиссар общественного здравоохранения Нью-Йорка Ройял С. Коупленд отказался принять элементарные меры, такие как закрытие школ и театров, заявив, что эпидемия, хотя была широко распространена, не являлась серьезной угрозой. «Я держу свои театры в таком же хорошем состоянии, как моя жена держит наш дом, – сказал он журналистам [38]. – И я могу поручиться, что это совершенно гигиенично» [39]. В тот же день, когда Коупленд произнес эту речь, 354 жителя города умерли от гриппа [40].
«Испанка» сделала сиротами более 600 нью-йоркских детей. Среди них был маленький еврейский мальчик из Бруклина по имени Майкл Винд.
«Когда моя мать умерла от испанского гриппа, мы все собрались в одной комнате, все шестеро, от двух до двенадцати лет. Отец сидел у постели матери, обхватив голову руками, и горько рыдал. Все друзья моей матери были там со слезами на глазах. Они кричали на моего отца, спрашивали, почему он не позвонил им, не сказал, что она больна. Вчера она была в полном порядке. Как такое могло случиться?» [41]
Когда отец и пятеро его братьев и сестер плакали вместе, сам Майкл не мог разобраться в происходящем. «Глядя на мать, я никак не мог осознать свою потерю. Она выглядела так, словно спала» [42].
На следующее утро отец повел Майкла и двух его младших братьев в метро. Когда он купил все батончики «Херши», мальчик догадался, что что-то не так. Он был прав. Они направлялись в Бруклинский еврейский сиротский приют [43].
Глава девятая
Око бури
Нигде тень призрака смерти не простиралась так широко, как над Филадельфией. В 1918 году Филадельфия с ее населением в 1 700 000 человек считалась в основном здоровым городом. Но среди ее многочисленных иммигрантских общин существовали значительные очаги бедности. И она также была домом для одного из старейших черных гетто в Соединенных Штатах [1]. Исторически Филадельфия была городом, где ранняя смерть воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Джек Финчер, сценарист и бывший главный редактор журнала Life, чей дядя умер от испанского гриппа в октябре 1918 года, вспоминает:
«Смерть моего дяди была лишь одним маленьким печальным фрагментом на огромном гобелене, сотканным смертельно заразной болезнью, столь же распространенной тогда в американской жизни, сколь и редкой сегодня. Времена тогда были совсем другие. Взрослые и дети так быстро вычеркивались из мира множеством болезней, которых нам больше не нужно бояться. Моя бабушка, например, умерла раньше [моего дяди]. Она сшила погребальный саван для своей болеющей туберкулезом сестры, и сама умерла от этой болезни. Ее младший сын родился с туберкулезом. Он умер раньше своей матери» [2].
Одиннадцатого сентября на военно-морской верфи в Филадельфии произошла вспышка испанского гриппа, Кэмп-Дикс в Нью-Джерси и Кэмп-Мид в Мэриленде стали его жертвами 15-го и 17-го числа соответственно. К 18 сентября филадельфийское Бюро здравоохранения выпустило предупреждение о гриппе в рамках кампании, информирующей об опасности распространения инфекции через кашель, чихание и слюну. По данным The Philadelphia Inquirer, 600 моряков попали в больницу с гриппом, а также были случаи заболевания среди гражданского населения [3]. Двадцать первого сентября Бюро здравоохранения сделало грипп заболеванием, подлежащим уведомлению, хотя врачи утверждали, что грипп вряд ли затронет гражданское население [4]. Лейтенант-коммандер Р. В. Пламмер, медицинский помощник коменданта местного военно-морского округа, сообщил общественности, что военно-морские и городские власти сотрудничают, «чтобы сдержать эту болезнь в ее нынешних рамках, и этим, мы уверены, добьемся успеха» [5]. В тот же день, когда грипп был объявлен в Филадельфии болезнью, о которой нужно было бы сообщать, доктор Пол А. Льюис, директор лабораторий Филадельфийского института Фиппса, объявил, что он выяснил, что причиной испанского гриппа является бацилла Пфайффера. По словам The Philadelphia Inquirer, это «вооружило представителей медицинской профессии абсолютными знаниями, на которых можно основать кампанию против этой болезни» [6]. Заключение Льюиса ограничивалось местным изучением, что было незначительно по сравнению с объемом исследований, проводимых по установлению причин испанского гриппа. Это также имело трагические последствия. В приподнятом настроении, уверенный, что вакцину от испанского гриппа скоро обязательно изобретут, город дал разрешение на массовый парад 28 сентября, четвертый по счету Парад свободы. Двести тысяч человек собрались в начале шествия, которое растянулось по городу на двадцать три квартала.
