Правила и запреты точно и строго соблюдались. Зажженная сигарета на темной палубе высоко в воздухе была видна в полумиле от берега, что позволяло вражеской подводной лодке передать по радио сигнал тревоги другой субмарине, ожидавшей впереди. Эти разбойники глубин обычно работали парами. Чтобы показать, насколько строги были наказания за нарушения правил маскировки, один человек предстал перед военным трибуналом и был отправлен в тюрьму, офицер решением трибунала был разжалован в солдаты. Армейскому капеллану, который помогал капеллану корабля с умирающими, угрожали военным трибуналом, потому что он слегка приоткрыл иллюминатор в ответ на просьбу умирающего солдата о воздухе [22]. Вследствие таких правил жизнь на «Левиафане» протекала по большей части в условиях почти полной темноты.
Как будто для того, чтобы сделать ситуацию еще более ужасной, неэффективная вентиляционная система почти не устраняла запах пота, и уровень шума в цельнометаллическом сооружении приближался к адскому: тысячи шагов, криков и воплей эхом отдавались от стальных стен, лестниц и коридоров [23].
А потом кошмар вырвался на свободу. Несмотря на то, что перед отплытием с «Левиафана» были вывезены 120 больных, симптомы испанского гриппа проявились менее чем через сутки после выхода из нью-йоркской гавани. Чтобы сдержать распространение болезни, войска поместили в карантин, а солдаты обедали не вместе, а отдельными группами, чтобы избежать риска заражения, и были заключены в каюты. Сначала они смиренно приняли это решение, полагая, что карантин обеспечивает их безопасность [24].
Вскоре все койки в лазарете были заняты, и другие больные лежали в обычных каютах. Все они были отмечены смертельными симптомами «испанки»: кашель, дрожь, бред и кровотечения. Медсестры тоже начали болеть. Полковник Гибсон, командир 57-го пехотного полка, вспоминал.
Корабль был битком набит. Условия были таковы, что грипп мог рассеиваться и распространяться с необычайной быстротой. Количество больных резко возросло. Вашингтон был поставлен в известность о сложившейся ситуации, но потребность в людях для союзных армий была так велика, что мы должны были продолжать путешествие во что бы то ни стало. Врачи и медсестры сбивались с ног. Каждого врача и медсестру использовали до предела выносливости [25].
К концу первого дня 700 солдат были больны, и «Левиафан» переживал полномасштабную эпидемию. Ужасная правда стала очевидной: «испанка» поднялась на борт судна вместе с новобранцами и медсестрами, направлявшимися во Францию. Необходимо было срочно отделить больных людей от здоровых, чтобы остановить распространение болезни. Были приняты меры для перевода пациентов из переполненного лазарета на 200 коек в каюту F, секция 3, по левому борту. Через несколько минут каюта F была заполнена больными с палубы. Затем здоровые люди из каюты Е, секция 2, по правому борту, отдали
свои койки больным и были отправлены в Н-8. Эта комната была ранее определена как непригодная для проживания, так как плохо проветривалась. К 3 октября каюта Е, секция 2, по левому борту, вмещавшая 463 койки, была реквизирована для больных, и ее обитателей отправили на поиски свободного места на корабле. Как в игре «музыкальные стулья»
[42], трое больных солдат выселили четверых здоровых мужчин. Верхняя койка четырехъярусных нар была непригодна для больных, так как медсестры не могли подняться наверх, а больные не могли спуститься вниз [26]. Во время этого ужасного плавания корабельный историк описывал армейских медсестер как «ангелов-служителей во время этого ужасного бедствия. Это были отважные американские девушки, покинувшие дом и уют, чтобы подвергнуться опасности и принести себя в жертву за границей» [27].
Число больных увеличилось, причем у значительной части из них развилась пневмония. На «Левиафане» не было места для 2000 больных и выздоравливающих людей, и не было никакой возможности заботиться о таком большом количестве пациентов. Те врачи и медсестры, которые не заболели сами, разработали систему отделения больных от очень больных. Всех пациентов выписывали из лазаретов и отправляли обратно в свои каюты, как только их температура падала до 37,2 градуса.
Невозможно было точно определить, сколько человек заболело. Многие остались лежать на койках, не в силах пошевелиться и обратиться за помощью. Бурное море сделало морскую болезнь дополнительным осложнением. Молодые люди, никогда прежде не испытывавшие морской болезни, явились в лазарет, а неопытные медики принимали их. Тем временем огромное количество людей с настоящими симптомами гриппа было изгнано из-за нехватки места, и, обезумев из-за того, что они не могли найти дорогу обратно в свои каюты, солдаты просто ложились на палубу. Другие беспрепятственно вошли в лазарет и заняли все пустые койки, какие смогли найти.
Условия ухудшались с каждым часом. Главный армейский хирург полковник Деккер был единственным человеком на борту с военным опытом, способным решить эту логистическую проблему, но 1 октября он заболел сам. Два других врача также заболели и оставались в своих каютах до конца плавания, в то время как 30 из 200 армейских медсестер умерли от гриппа. Таким образом, всего одиннадцать врачей оказались перед лицом все более кошмарной ситуации [28].
На другом десантном корабле, «Британце», который шел на четыре дня впереди «Левиафана», рядовой Роберт Джеймс Уоллес испытывал сходное состояние. После нескольких дней, проведенных в море, он проснулся, чувствуя себя «совершенно несчастным», и доложил об этом медицинскому офицеру, который измерил ему температуру и приказал собрать одеяло и снаряжение и постелить ему на палубе [29]. Когда рядовой Уоллес возразил, что на палубе холодно и ветрено, медик сказал: «У вас температура 39,4 °C. Вы больны. Если вы хотите спуститься вниз и заразить их всех, вперед!» [30]
Рядовой Уоллес вышел в шторм, чтобы присоединиться к остальным на палубе, расстелил одеяло, завернулся в пальто, надел фуражку и заснул. Хотя условия были далеко не идеальными, открытая палуба, по крайней мере, полностью проветривалась. Рядовой Уоллес то терял сознание, то приходил в себя, мечтая о большой веревке из цветного шелка, по которой он не должен был спускаться, потому что это было бы дезертирством. Волны прокатывались по палубе, пропитывая одеяла больных. Однажды ночью котелок рядового Уоллеса с грохотом унесся прочь по качающейся палубе. На следующее утро он обнаружил, что его фуражка и обмотки тоже были сметены волнами [31].
Каждое утро на палубе появлялись санитары, чтобы проверить состояние больных и унести тех, кто умер ночью. Вид мертвецов, которых уносили, был предметом «отрезвляющих догадок» среди живых. Однажды утром рядового Уоллеса подняли и отнесли вниз в роскошный салон первого класса, где пассажиры развлекались в давно забытые довоенные дни. Призраки былых удовольствий витали над парчовыми диванами и мягкими пушистыми коврами. Рядовому Уоллесу по-прежнему приходилось спать на полу, но, по крайней мере, ковры были удобными, и его кормили несколько раз в день. Однажды вечером появилась медсестра и с английским акцентом спросила, не тяжело ли ему. Она принесла рядовому Уоллесу теплое питье и даже вымыла ему ноги, сняв носки, которые приклеились к его ногам за двенадцать дней. Рядовой Уоллес с благодарностью вспоминал эту медсестру полвека спустя. «Это нежное омовение моих ног ее мягкими мыльными руками запечатлелось в моей памяти воспоминанием, которое я вспомню на Небесах, когда попаду туда» [32]. Условия в салоне были более благоприятными, чем на палубе, но это не гарантировало выздоровления. Однажды ночью один из пациентов попросил воды, но рядовой Уоллес был слишком болен, чтобы помочь ему. Он позвал врача и заснул. Человек снова закричал, и снова рядовой Уоллес попросил воды для него и заснул. Это повторялось много раз, пока другой мужчина не прошептал: «Не беспокойся, мне уже ничего понадобится». Утром наконец прибыли медики и нашли мужчину там, куда он скатился в последнем смутном инстинктивном усилии обрести защиту, – под диваном. Они отнесли его в морг [33].
