А если вернуться назад, к раннему детству, то я хорошо помню бабушку Сашу — маму моего отца. С которой мы сначала вместе жили, а потом она рано умерла — мне лет семь исполнилось. Когда я был еще под бабушкиным присмотром, у нас в станице не было электричества. Его провели только в 1962 году.
Конечно, мы не сидели при свете лучин, а жили, как все строители коммунизма, кого не коснулся ленинский план ГОЭЛРО, с керосиновыми лампами и керогазом. Керогаз — это плитка на газу, где разогревали еду. Ну а что такое керосиновая лампа — тоже понятно: емкость с керосином, фитиль, который вечно надо было подрезать, и стеклянная колба, защищавшая огонь.
Но зато было у нас радио. Такое, как в фильмах про войну часто показывают: толпа у столба, черная тарелка и голос Юрия Левитана: «От Советского информбюро: наши войска…»
Я на всю жизнь запомнил эту атмосферу, когда мы с бабушкой по вечерам слушали радиоспектакли. Электричества нет, горит только эта самая керосиновая лампа, полумрак, и комната, полная голосов… Тогда, кстати, прекрасно ставили все эти радиопьесы, особенно классику. А еще я любил детективы, Агату Кристи к примеру.
И вот сидим мы с бабушкой, слушаем. А она еще и вяжет, чтобы не терять зря время. Вяжет носки всей семье. Причем к тому времени бабушка стала подслеповата, и у нее не получалось, как надо, пяточку заводить… Когда вяжут носки шерстяные, самое сложное дело — завести пяточку, потому что она же изгибается, потом идет от голени в ступню. Бабушка решила проблему: научила меня это делать — пяточку заводить. Когда у нее вязанье доходило до пятки, она звала: «Внучок…» И я брал её спицы, делал пятку, а она дальше вязала свой носок. Вязала быстро, на автомате, не глядя. Вот картинка на всю жизнь в памяти осталась: вязать пятку носка и слушать радиоспектакль, в полутьме нашей избы, с любимой бабушкой…
Читать, кстати, тоже бабушка Саша меня научила. По Библии. Мне еще пяти лет не было. Как в те времена у нее Библия сохранилась, ума не приложу. После Библии моя первая книга была «Бобик в гостях у Барбоса»
[63]. Такие вот у меня были разносторонние интересы. Прямо с детства.
Всплывают порой эпизоды из детства, которые вроде не должен помнить. Годика два мне было, а то и меньше, совсем маленький был. Помнится, что я страшно любил яйца всмятку. Мама мешала мне яйца с хлебным мякишем и называла это «гоголь-моголь». Однажды, видимо в суматохе, мама недоглядела — среди кусочков хлеба оказался кусок скорлупы. Он мне попал в горло, да так, что я совсем не мог дышать. Конечно, длилось это недолго — кто-то по спине ударил или я сам как-то справился… Но вот это состояние асфиксии, когда дыхание остановилось, и я вдруг понял, что прямо сейчас умру, как фотография отпечаталось. И я до сих пор всю картину помню: где что лежало, где что стояло, чем пахло… Потом я маме много раз об этом рассказывал. Но она всегда спорила: «Да не мог ты это помнить. Тебе и двух лет не было, всего полтора годика. Рассказал кто-нибудь». А я вот точно знаю, что сам запомнил — и кухню эту, и дом, и все вокруг…
Кстати, дом у нас интересный был. Мы же жили на юге, а потому строили так: по углам вкапывались деревья, спиленные в лесу, а между ними — плетень из орешника. Потом в нем вырезались окна, ножовкой или топором, и с двух сторон залеплялись глиной с соломой. Это и у нас, и на Украине так делали — мазанка называется. И эту мазанку, которая у нас была кухней, я и запомнил. Так, благодаря случаю, я, задыхающийся от нехватки воздуха, сфотографировал в своем мозгу на всю оставшуюся жизнь кусок своего детства.
А по отцу я — терский казак
По отцовской линии я из терских казаков. Дед — Александр Макарович Шахрай и бабушка, которая меня читать научила, — тоже Александра. Их сын, соответственно мой отец, Михаил Александрович поступил после школы в Качинское летное училище под Севастополем. Там, кстати, учился и Василий Сталин, только были они на разных потоках.
Окончил отец училище в 1941 году — и сразу война. Был истребителем. В какой-то момент папу, как отличного летчика, вернули в училище инструктором, чтобы учить молодежь летать. Уже в конце войны случилась страшная авария, молодой курсант не справился с управлением самолетом. Папа получил очень тяжелую травму, полтора года лежал без движения, позвоночник ему врачи собирали по кускам. Но характер у казака-летчика был бойцовский. Он себя как-то упражнениями вытащил, стал потихоньку двигаться, потом ходить, и даже успел еще послужить в армии. Конечно, ни в какие летчики его уже не пустили, попал он в артиллерию.
И вот тут-то нагрянуло хрущёвское сокращение армии, когда наш генсек два миллиона военных как ножом срезал. Рубанул этот нож и по моему отцу. Фактически вышвырнули его из армии вон за ненадобностью. А у него другой профессии нет, и на руках жена и дети. И куда? Вот он и поехал в родную станицу. Там хотя бы можно было прокормить семью. Мама его, моя бабушка Саша, еще была жива, домик какой-то был, огород. Коров тогда советская власть не разрешала держать, но был поросенок, куры и утки.
Так перебрались мы всей семьей в станицу и начали как-то там обживаться. Папа заочно учился в Сельскохозяйственном институте в Нальчике. Заочно — это значит, что основное время он занимался дома, а зимой и весной уезжал на сессии. Ну а я, когда стал что-то соображать, стал ездить вместе с ним. Хорошо помню, как отец днем работал, а ночами зубрил свои учебники. И опять перед глазами — всё та же керосиновая лампа, всё тот же вечный полумрак.
Папа выучился на агронома, но душа тянулась к механизмам — все время что-то изобретал. Было у него, насколько помню, больше шестидесяти разных изобретений, которые даже на ВДНХ демонстрировались, и гора медалей за них. Он придумал, как автоматически убирать навоз из-под коров и свиней, как их автоматически поить. В общем, постоянно что-то механизировал, автоматизировал, да еще занимался селекцией с большим знанием дела.
А в конце 1960-х в стране стало модным, особенно в таких житницах, как у нас, — Ставрополье, Краснодар, Ростов, — обрабатывать поля химией с самолета. И несколько лет подряд в сезон на пару месяцев к нам в станицу прилетал «кукурузник» — такой маленький самолетик с двойными крыльями, который заправляли на земле из бочек химией, а потом он целыми днями летал, чуть ли не вручную распыляя все это дело на поля. И когда появлялся этот самолетик, мой отец просто оживал. Вы бы его в эти минуты видели! Папа садился за штурвал и гонял его в хвост и в гриву. Ну, чистый истребитель, а не кукурузник!
Он и меня научил управлять самолетом. И даже один раз разрешил самому взлететь, но вот посадить кукурузник так и не доверил. Говорил: «Нельзя, ветерок дунет, и всё. Это же такой самолет: скорость слишком маленькая, ни от тебя, ни от кого ничего не зависит. Это надо чувствовать». Но вот поднять самолет в воздух дал. И спасибо ему за это огромное, потому что до сих пор я помню это ощущение счастья, когда вдруг земля исчезла, и ты идешь на высоте 100–150 метров, сам держишь штурвал, сам летишь, сам ведешь машину. А еще помню, как страшно удивлялся, что в самолете оказалось намного меньше рычагов и педалей, чем в автомобиле или на тракторе.
