Поскольку дело происходило в день смерти Андрея Дмитриевича Сахарова, то Виктор Васильевич Илюшин внезапно объявил, что есть шанс организованно отдать дань памяти человеку, который тогда для каждого демократа и либерала был знаковой фигурой. И прямо в Кремль, чуть ли не к дверям зала, где шло заседание, в полдень было подано несколько автобусов. Всех, кто хотел бы почтить память Андрея Дмитриевича в годовщину его смерти, пригласили занять места, чтобы немедля и организованно выехать к могиле Сахарова.
В результате больше ста человек — не коммунистов и консерваторов, а именно сторонников президента — уехали на мероприятие. И ровно в это самое время Илюшин поставил вопрос обо мне на голосование.
То есть как только те, кто мог меня поддержать, уехали, то вопрос, заявленный на 16:00, тут же переместился на 12:30. И естественно, голосов в мою пользу не хватило. Нужно было хотя бы человек двадцать «за». И это при том, что полторы сотни, которые «за», только что уехали. Ну, не сложилось. Не судьба. На этом для себя я эту страницу закрыл.
Потом, много позже, мы с Илюшиным подружились и нормально работали вместе. Я ему однажды всю эту историю припомнил. А он мне на это и говорит: «Ну, Сергей, откуда же я знал, что ты нормальный человек? Мне надо было нейтрализовать тебя. Зачем ты был нужен? У нас тогда своя команда была — екатеринбургская. А ты откуда-то из Ростова. Да еще со всех сторон несется: выскочка, юрист…»
Я отнесся к этому спокойно — как говорится, ничего личного. Виктор Васильевич всегда был профессионалом. При этом очень осторожный и очень встроенный в систему человек. Он умел просчитывать аппаратные ходы, умел эффективно организовать поток людей и документов. И не делал таких ошибок, как, к примеру, Геннадий Эдуардович Бурбулис, который после избрания Ельцина президентом немедля так перестроил систему контактов, что будь ты самый крутой демократ, но к Борису Николаевичу попадешь не иначе, как только через Бурбулиса и только вместе с Бурбулисом.
То есть он монополизировал доступ к президенту, создал этакое узкое горлышко, через которое далеко не каждый мог пролезть. Я, столкнувшись с этой ситуацией, однажды ему сказал: «Ген, ты же и себя так погубишь, и Бориса Николаевича. Зачем ты Ельцину информационный поток ограничиваешь? Люди же вообще перестанут к нему ходить из-за твоих препон! Вдобавок ты своими руками из союзников делаешь если не врагов, то сильно обиженных людей. Да и “горлышко”, что ты оставил на вход, очень узкое. В сутках только 24 часа, а людей, желающих поговорить с Ельциным, сотни. Ты просто физически не сможешь за всем уследить». Увы, Бурбулис меня не услышал. Собственно, это потом его и спалило.
Как сейчас помню: я ему всё это вещаю, а он молчит и улыбается, молчит и улыбается. Впрочем, у него, наверное, своя логика была. Он по-своему, по-нашему, по-русски, будучи доверенным человеком, старался защитить царя. То есть делал это все, скорее всего, не со зла. Но получилось при этом то, что получилось. В любом случае считаю, что это была его ошибка и его вина. Потому что Бурбулис в этом случае совершенно осознанно «шунтировал» президента Ельцина от каналов дополнительной информации, от других людей. А возможно, ему просто нравилось быть тем, кто не просто стоит очень близко «к телу», но и управляет им.
В свое время Егор Гайдар говорил, что для него было два Ельцина — до 1994 года и после, когда он отправил в отставку правительство младореформаторов и начал руководить страной, опираясь на «политических тяжеловесов», на компромиссы.
А лично у меня в памяти получилось целых три Ельциных. Один — до событий октября 1993-го, другой — от принятия новой Конституции и до выборов 1996 года, а последний — всё оставшееся время после выборов.
Я считаю, что после событий вокруг Белого дома Ельцин стал более замкнутым и более злым, но во власти он укрепился. Он применил силу — и стал сильнее. И еще он стал более мстительным.
Я на себе это по сюжету с амнистией почувствовал. Для меня события 3–4 октября всегда были эпизодом гражданской войны, когда нет ни правых, ни виноватых. Поэтому предложил я для умиротворения ситуации провести политическую амнистию для Хасбулатова, Лукьянова и прочих. Я это Ельцину объяснил, он вроде бы аргументы услышал, сидельцев отпустил. А потом через Коржакова мне передал, что не простит мне этого никогда.
Но все-таки рубежным для трансформации Ельцина стал 1996-й. Он тогда даже внешне изменился…
Оренбургский казак терского всегда поймет
С Виктором Степановичем Черномырдиным у меня были очень теплые отношения. Лично я считаю, что он — это вообще находка Ельцина. Хозяйственник, директор крупный, Газпром создавал. И при этом в те смутные времена ни разу не предал президента, который его сделал премьером.
К тому же это был человек, способный принимать самостоятельные и довольно рискованные политические решения. Об одном расскажу.
1995 год. Бюджет на год приняли только в конце первого квартала. Экономика в кризисе. Конфликт в Чечне в самом разгаре. Ситуация сложнейшая. А Дума постоянно вставляет палки в колеса, потому что в декабре выборы, фактически вместо работы уже началась предвыборная агитация, надо покрасоваться перед избирателями. Депутаты чуть не каждый день ставят вопрос о недоверии правительству, держат на крючке. Работать просто невозможно.
Виктор Степанович приедет с заседания, лица на нем нет. Я говорю: «Виктор Степанович, между прочим, в Конституции есть на этот случай решение». Он в ответ: «Да какое еще решение?» — «Давайте поставим вопрос о доверии самим себе». — «Зачем? — спрашивает Черномырдин. — Они же нас прокатят».
А я ему говорю, что хуже-то не будет. Зато ситуация быстро разрешится или в ту, или в другую сторону. Потому что если правительство само ставит вопрос о доверии себе, то в течение семи дней должно пройти голосование: либо депутаты выскажут нам доверие, либо нет. Если последнее, то дальше президент будет решать — отправить нас в отставку или объявить о роспуске Госдумы и новых выборах. Самое главное, что мы либо перестанем работать, либо Дума нам перестанет мешать.
В общем, Виктор Степанович решился. Какой же депутаты устроили шум — провокация, шахрайские штучки… Но в итоге в течение недели нашли компромисс: и правительство осталось, и депутаты на досрочные выборы не пошли.
К чему я это? А к тому, что Черномырдин при прочих равных условиях мог идти на самостоятельные и рискованные политические решения и обеспечивал стабильность правительства. А уж его афоризмы до сих пор всем известны. Мне лично больше всего нравится фраза: «Те, кто выживет, сами потом будут смеяться». В общем, не зря шутили, что Черномырдин — это тот случай, когда язык до Киева доведет. Это в том смысле, что Виктор Степанович стал российским послом на Украине. Он, кстати, никогда не обижался на эту шутку.
А ведь поначалу наши отношения складывались ох как непросто! В декабре 1991 года я стал вице-премьером в кабинете Егора Гайдара, а до того представлял президента Ельцина на заседаниях Совета министров РСФСР, которым руководил еще Иван Степанович Силаев. Был я, как во времена большевиков, чем-то вроде комиссара, присматривающего за работой. Это была моя функция как государственного советника, и я ее рассматривал как чисто юридическую, технологическую. Потом в мае 1992-го вице-премьером по топливно-энергетическому комплексу назначили Черномырдина.
