Он просит меня показать дорогу, и я веду его через открытую дверь в дом.
Переступив порог, в прихожей, помощник шерифа говорит: «Сынок? Кабби? Подожди минутку».
Я поворачиваюсь к нему, поднимаю голову. Его лицо переменилось, и не потому, что свет в доме ярче.
– Что не так? – спрашиваю я.
– Твоя обувь.
Мои кроссовки, скорее красные, чем белые, темные и влажные от крови. И на деревянном полу мои кровавые следы.
Правой рукой помощник шерифа достает револьвер, левой прижимает меня к своему боку и толкает за себя.
В три шага добирается до арки в гостиную и говорит: «Господи».
Глядя мимо него, я вижу, что все мертвы, и теперь вспоминаю, что произошло до того, как я заснул в комнате Коллин.
Очень скоро в доме много помощников шерифа и сам шериф, плюс какие-то люди в штатском, которые заняты не меньше, чем копы.
Шериф – милый человек, высокий. Пожилой и с животом, но слушает он невнимательно.
Я говорю ему, что Трей и его дружки не могли видеть меня, потому что я не боялся. Шериф говорит, что я, должно быть, где-то спрятался.
Я говорю ему, что, проснувшись на кровати Коллин, на какое-то время забыл все, что произошло. Но потому, что я не боялся, и потому, что мертвые люди не хотели меня пугать, я не мог видеть их, точно так же, как Трей не мог видеть меня.
Следствие приходит к выводу, что я расчесал волосы матери и восстановил достоинство других жертв после ухода Трея и его дружков.
Но я знаю правду. Мои воспоминания раннего детства практически полностью стерлись, а вот воспоминания того вечера и ночи, четкие и ясные, как события недельной давности.
Я знаю, как выжил. Не знаю – почему.
В ту ночь и на следующий день я не плачу. Они говорят, что я храбрый, но дело не в этом. Мне помогает великая сила, вот и выдержка у меня, что эмоциональная, что духовная, не чета той, на какую способен шестилетний ребенок. Она останется со мной, пока я не поменяю фамилию, и всю оставшуюся жизнь мне будет казаться, что я этого не заслужил.
Несколько месяцев спустя суд выносит решение на закрытом заседании, после чего я – Кабби Гринвич, живущий с тетей Эдит в новом городе.
В тот вечер наконец-то приходят горе и слезы. Убийцы в камерах, убитые – в могилах. Слезы могут смыть все, что стоит на пути надежды, а горе, которое не сломило нас, только придает нам сил.
Психологические проблемы, которые возникают у меня пару последующих лет, имеют непосредственное отношение к следующим фактам: именно я слышу стук Трея в дверь; именно я вижу его на парадном крыльце; именно мне он подмигивает через панель из прозрачного стекла, будто мы – сообщники; именно я открываю ему дверь; именно я остаюсь единственным выжившим.
Я чувствую себя ответственным и верю, вопреки логике, что никто другой не открыл бы дверь Трею.
Более того, долгое время я никому не могу открыть дверь из-за безотчетного страха, что других, таких же, как Трей и его дружки, будет притягивать ко мне, поскольку они знают, что я всегда их впущу.
Сессии с психотерапевтом результата не дают.
Моя тетя Эдит, пусть у нее нет опыта общения с детьми, обладает достаточными терпением и мудростью, чтобы объяснить мне, что вина требует проступка, а проступок – намерения. Она также воздействует на мой иррациональный страх и со временем убеждает, что нет мне нужды бояться стука или звонка в дверь. Я – не магнит для монстров.
Как и ее сестра, Эдит любит смеяться, и я усваиваю ее уроки: смех – наша броня и наш меч.
Годы спустя, когда мне двадцать, а Эдит на смертном ложе, я говорю ей то, во что верю: меня спасли в тот сентябрьский вечер не без причины. Придет день, когда меня позовут сделать что-то важное. И Провидение вверило меня ее заботам, потому что она достаточно мудрая и добрая, чтобы излечить меня и приготовить к тому деянию, которое от меня потребуется. Я говорю ей, что она – самая добрая душа, которую я встречал и еще могу встретить, что она – ангел во плоти, и я, обращаясь к Богу, до конца моей жизни буду произносить ее имя каждый вечер, перед тем как лечь спать.
Глава 45
Пенни спала, Майло спал, собака сидела, глядя в окно и периодически вздыхая, я же вел внедорожник на север по мосту «Золотые ворота». Где-то над бухтой дождь резко ослабил напор, и на северном берегу я уже смог выключить дворники.
Еще через час, около четырех утра, когда мы миновали Санта-Розу, проснулся Майло, сказал, что еще часок может потерпеть, не справляя малую нужду, и занялся своей электроникой. В какой-то момент заднее сиденье озарил необычный, светло-синий свет.
– Это что? – тихо спросил я, надеясь не разбудить Пенни.
– Штуковина, – ответил Майло так же тихо.
– Какая штуковина?
– Благодаря ей все и происходит.
– Что происходит?
Собака вздохнула, вероятно, жалея меня, Майло ответил:
– Никто бы не поверил, что такое может произойти.
– Я, может, и поверил бы. Откуда ты знаешь?
– Ох, чел, – прошептал Майло, вероятно, на него произвело впечатление что-то увиденное, – это здорово.
– У меня сильное и гибкое воображение, – напомнил я сыну.
– Не такое гибкое.
– Да перестань, скажи мне.
– Это слишком сложно, чтобы сказать.
– Я люблю сложное.
– Папа, у тебя нет необходимых научных знаний, чтобы понять.
– Если ты мне не скажешь, я включу радиоприемник.
– Так включи.
– Я найду станцию проповедника, который грозит грешникам адскими муками.
– Тогда я взорву автомобиль.
– Ты не взорвешь автомобиль.
– Откуда ты знаешь?
– Ты не причинишь вреда своей матери.
– Я могу взорвать только водительское сиденье.
– Это блеф. Ты не можешь взорвать только водительское сиденье.
– Откуда ты знаешь?
– Послушай, Майло, это так скучно, час за часом вести автомобиль. Мне нужна хоть какая-то умственная стимуляция.
– Хорошо. Что было первым, курица или яйцо? Подумай об этом.
– Так нечестно. Ответа нет. Это парадокс.
– Ответ есть.
– Так скажи мне его, – потребовал я.
– Если я тебе скажу, не будет никакой умственной стимуляции.
– Я ничего не хочу знать о яйцах и курицах.
На заднем сиденье запульсировал синий свет.
– Вау, – вырвалось у Майло.
– Я хочу знать, что это за штуковина, благодаря которой это происходит.
