На тех немногих фотографиях, где лицо Сары видно полностью, шрамы скрыты, тщательно заретушированы в темной комнате, штрих за штрихом. Мой отец просто сделал это, а мы весьма поднаторели в молчании.
Я не люблю фотографии и другие заменители памяти, но избежать их невозможно. Коллеги и родственники показывают их тебе, и остается только смотреть и кивать. Я вижу, какие усилия предпринимают производители запоминающих приспособлений, чтобы их продукция превосходила оригинал. Цвета яркие, детали выступают из теней, фильтры создают любое настроение по вашему желанию. Вам ничего не нужно делать, телефон сам выполнит кадрирование, и вы сможете притвориться, будто путешествуете во времени, сможете выбрать идеальный момент, когда все улыбаются. Кожа разглажена, поры и небольшие дефекты стерты. То, на что прежде у отца уходил целый день, сейчас делается в мгновение ока и намного лучше.
Верят ли люди, снимающие эти фотографии, что они и есть реальность? Или цифровые картины заменили реальность в их памяти? Пытаясь вспомнить момент на фотографии, вспоминают ли они то, что видели, – или то, что для них создала камера?
Эбигейл Форт
По пути в Калифорнию, пока Грег дремал, а Эмили смотрела в окно, я надела очки и окунулась в фотографии Хейли. Я думала, что буду заниматься этим лишь в старости, когда совсем одряхлею и не смогу создавать новые воспоминания. Гнев будет позже. Скорбь не оставила места для других эмоций.
Я всегда заведовала камерой, телефоном, сопровождающим дроном. Я делала ежегодные альбомы, видео с отдыха, анимированные рождественские открытки, суммировавшие семейные достижения за год.
Грег и девочки потакали мне, не всегда охотно. Но я верила, что когда-нибудь они меня поймут.
"Изображения важны, – говорила я им. – Наш мозг – как несовершенное решето времени. Без картинок мы забудем многое, что хотели бы помнить".
Пока мы пересекали страну, я всхлипывала, переживая жизнь моей старшей дочери.
Грег Форт
Нельзя сказать, что Эбигейл заблуждалась. По крайней мере не полностью.
Я много раз хотел, чтобы у меня были изображения, которые помогли бы мне вспомнить. Я не могу представить точную форму лица Хейли в шесть месяцев или вспомнить, кем она нарядилась на Хэллоуин в пять лет. Я даже не помню оттенок синего платья, которое она надела на школьный выпускной.
Конечно, учитывая, что случилось позже, теперь ее изображения вне моей досягаемости.
Я утешаю себя такой мыслью: разве может фотография или видео поймать близость, мое непередаваемое субъективное восприятие и настроение, эмоциональный лейтмотив каждого момента, когда я ощущал невозможную красоту души моего ребенка? Я не хочу, чтобы цифровое воспроизведение, суррогатное отражение того, что увидели электронные глаза, профильтрованное через слои искусственного интеллекта, затмили то, что я помню о нашей дочери.
Когда я думаю о Хейли, мне на ум приходит набор разрозненных воспоминаний.
Новорожденный младенец, впервые обхватывающий прозрачными пальчиками мой большой палец; младенец постарше, прыгающий на попе по паркету, расшвыривающий кубики с буквами, словно ледокол – льдины; четырехлетка, передающая мне коробку с носовыми платками, когда я дрожу с простудой в постели, и кладущая на мою пылающую щеку свою маленькую прохладную ручку.
Восьмилетка, дергающая за веревку, которая высвобождает бутылочную ракету. Когда нас окатило пенистой водой из взмывающей ввысь ракеты, она со смехом завопила: "Я стану первой балериной, которая станцует на Марсе!"
Девятилетка, говорящая мне, что больше не хочет, чтобы я читал ей перед сном. Когда мое сердце пронзила неизбежная боль от того, что ребенок отдаляется от меня, она смягчила удар, добавив: "Может, однажды я почитаю тебе".
Десятилетка, упрямо отстаивающая свою позицию в кухне, с поддержкой младшей сестры, свирепо смотрящая на нас с Эбигейл. "Я не верну вам телефоны, пока вы оба не подпишете обещание никогда не пользоваться ими за обедом".
Пятнадцатилетняя девушка, бьющая по тормозам, заставляющая шины оглушительно визжать, в то время как я до боли стискиваю руки на пассажирском сиденье. "Папа, ты выглядишь так же, как я на тех американских горках". Демонстративно веселым голосом. Она вытянула руку передо мной, словно могла защитить меня, точно так же, как я сотни раз вытягивал руку перед ней.
И так далее, и тому подобное, выжимка из шести тысяч восьмисот семидесяти четырех дней, что у нас были, словно поломанные блестящие ракушки, оставленные на песке отступающей волной повседневной жизни.
В Калифорнии Эбигейл пожелала увидеть ее тело. Я – нет.
Полагаю, можно сказать, что нет особой разницы между попытками моего отца стереть возникшие по его вине шрамы в темной комнате и моим отказом смотреть на тело ребенка, которого я не смог защитить. Тысячи я мог проносились в моей голове: я мог настоять, чтобы она поступила в университет рядом с домом; я мог записать ее на курсы выживания при стрельбе в общественных местах; я мог потребовать, чтобы она постоянно носила бронежилет. Целое поколение выросло с учениями на случай безумных стрелков, так почему я не сделал больше? Не думаю, что я понимал моего отца, что сочувствовал его порочному, трусливому, отягощенному виной сердцу, пока не умерла Хейли.
Но в конечном итоге я не желал смотреть, потому что хотел защитить единственное, что у меня от нее осталось: эти воспоминания.
Если бы я увидел ее тело, рваный кратер выходного отверстия, замерзшие лавовые следы свернувшейся крови, грязный пепел и шлак разодранной одежды, эта картина затмила бы все прежние, испепелила бы память о моей дочери, моем ребенке одним мощным извержением, оставив после себя лишь ненависть и отчаяние. Нет, то безжизненное тело не было Хейли, не было ребенком, которого я хотел помнить. Я не позволю этому единственному моменту выцедить ее существование, как не позволю транзисторам и битам диктовать мне мои воспоминания.
Эбигейл подошла, подняла простыню и посмотрела на останки Хейли, останки нашей жизни. И сделала фотографии.
"Это я тоже хочу запомнить, – пробормотала она. – Нельзя отворачиваться от своего ребенка в момент его агонии, когда потерпел неудачу".
Эбигейл Форт
Они пришли ко мне еще в Калифорнии.
Я была в оцепенении. В моем мозгу роились вопросы, которые задавали тысячи матерей. Почему ему позволили скопить такой арсенал? Почему его никто не остановил, несмотря на тревожные симптомы? Что я могла – что я должна была сделать иначе, чтобы спасти моего ребенка?
"Вы можете кое-что сделать, – сказали они. – Давайте работать вместе, чтобы почтить память Хейли и добиться перемен".
Многие называют меня наивной, если не хуже. Что, по моему мнению, должно было произойти? Мы на протяжении десятков лет наблюдали, как один и тот же сценарий разворачивался снова и снова, в мыслях и молитвах, так что заставило меня решить, будто на этот раз все будет иначе? Это равносильно безумию.
