– Я почти не читаю художественную литературу, – признался я. – Когда-то я очень много читал. В двадцать с небольшим я получил статус Усовершенствованного. Какое-то время ушло на адаптацию, а затем я отошел от чтения, занялся карьерой и тому подобным. С моими друзьями случилось то же самое. Почти все они читали в детстве. Хотя даже детьми их это не особенно увлекало. Меня это удивляет. Возможно, мы просто переросли потребность в вымысле. Как дети, вырастая, забывают про своих воображаемых друзей. Как вы думаете, постчеловечество постепенно изживает необходимость в художественной литературе?
Я ждал ответа Соллоццо. Но он набил рот бирьяни и пережевывал пищу с бесстрастной сосредоточенностью храмовой коровы. Падма заполнила паузу своей счастливой болтовней. Соллоццо работал над сборником рассказов. Он делал то, он делал се. Я чувствовал, что за ее веселостью скрывалось осуждение, и это было так нелепо. Затем она сменила тему:
– А ты… ты… ты, наконец-то, разделался с "Современным текстилем"?
– Я… я… я нет, – ответил я, и мы оба рассмеялись. – Все как обычно, Падма. Я пытаюсь показать рабочим, что можно контролировать все процессы, даже не являясь владельцем. Но это очень тяжело. С Усовершенствованными проще; они все схватывают на лету. Но с остальными, особенно с теми, кого можно отнести к марксистам… просто жуть!
– Судя по всему, перед тобой стоит суперответственная задача!
Однако всем своим оживленным видом она, напротив, хотела сказать: суперскучная. У меня не было желания развивать эту тему. Как представитель торгового банка, я давно уже усвоил, что все творческие люди, в особенности писатели, терпеть не могут разговоров о деньгах.
Меня это не особенно тревожило. Я просто находил это странным. Почему их совершенно не интересовал финансовый капитал, ведь он являлся самой главной силой, способной преобразовывать мир? Но я готов был биться об заклад, что в романе Соллоццо не было ни одной запятой и уж тем более ни одной сноски, связанной с бизнесом. Даже Падма, которая провела со мной столько времени, никогда не признавала, что подлинные поэты, которыми она так восхищалась, были поэтами действия, а не словоблудия.
– Терпеть не могу слово "постчеловечество"! – воскликнул Соллоццо, глядя на нас. – Оно служит предлогом для заявления, что мы лишены человеческих грехов. Это отрицание истории. Неужели вам не терпится вернуться в Сион? В таком случае вы уже погибли, брат мой.
Повисла пауза.
– Я знаю только, где находится Зион, – сказал я, наконец, а когда Падма рассмеялась, я объяснил сбитому с толку Соллоццо, что Сахюн, где жили мы с матерью, раньше назывался Зионом, и что к этой свободной от национальных предрассудков северо-индийской территории примыкали два южно-индийских анклава: Чембур и Кингс-Секл. Затем Сахюн стал мусульманским анклавом. А теперь это просто анклав богатых людей.
– Сахюн, это же Сион по-арабски! Вы живете в Сионе!
– Верно. У нас даже есть одна из райских рек, она протекает неподалеку от моего дома. Представляете? А Падма все равно ушла от меня.
– В Сионе не удерживают женщин, – сказал Соллоццо и снова улыбнулся мне своей ленивой улыбкой.
– Разумеется, – сказала Падма. – А река Джихран протекает там с недавнего времени. Раньше рядом с Зионом не было никаких рек. К тому же в этом месте всегда ужасные пробки. За последние шестьдесят лет все изменилось. Полностью изменилось.
– Напротив… – начал я и наклонился вперед, чтобы приступить ко второй порции ягненка.
– Мои дорогие дети, – перебила меня мать на тамильском. – Я понимаю, вам не хочется этого делать, но и откладывать больше нельзя. Вы должны сказать все Бутту.
– Да, Бутту. Разбейте ей сердце, а потом склейте осколки. – Соллоццо плохо понимал тамильский, но услышал ключевое слово: "Бутту". Ведь эта встреча была устроена ради нее.
Сначала нужно было провести ряд подготовительных мероприятий. Я взял у Падмы документы на развод и поставил свою подпись везде, где это было необходимо: странный анахронизм для нашего времени, но все еще необходимый. Так, одним росчерком пера я отказался от права называть Падму своей женой. Мы с моей бывшей женой посмотрели друг другу в глаза, словно обмениваясь нежным немым благословением, и я почувствовал, как глубокая печаль поселилась внутри меня. А затем к ней присоединился яростный гнев из-за того, что я был не одинок в своих страданиях. Чертов Мозг наблюдал за происходящим, пытался защитить меня. Но от утраты нет защиты. Падма… О боги, о боги, о боги… Но все же спустя какое-то время мне удалось расслабиться.
– Рядом есть парк, – сказала Падма и тоже улыбнулась. – Там мы и скажем обо всем Бутту.
Вначале все шло хорошо. К счастью, Бутту оказалась не самым догадливым человечком. Она не сразу поняла, что ее родители разводятся. И это даже к лучшему. Она собиралась жить в Бостоне. Да, она потеряет всех своих друзей. Да, этот дядя с усами теперь стал ее отчимом. Нет, я не поеду с ней. Да, я буду ее навещать. И так далее и тому подобное. Затем она снова стала задавать те же самые вопросы. Подбородок дрожал, голос стал писклявым, но в целом она вела себя довольно спокойно. Чувствовалось, что все складывается хорошо. Мы с Падмой улыбались друг другу, Соллоццо одобрительно кивал.
Амма была гораздо умнее. Она знала свою внучку и лучше нас помнила те чувства, которые испытываешь, пока ты еще не стала до конца Усовершенствованной.
Поэтому когда Бутту с криком побежала к ограде, отделявшей парк от шоссе, Амма – моя восьмидесятидвухлетняя мать – неожиданно стремительно кинулась за ней и схватила девочку, прежде чем та успела выскочить на дорогу. Мы подбежали к ним с тревожными улыбками. Объятия, новые объяснения. Бутту успокоилась. Но когда мы отпустили ее, она снова побежала. Дальнейшую картину события мы воссоздали после некоторых обсуждений с Падмой и Соллоццо. Никто из нас не помнил точно, что именно произошло. Но вероятно, мы пережили серьезный стресс, потому что мой Мозг решил смилостивиться надо мной и спрятать эту информацию. Я помнил лишь короткие фрагменты: текущую из носа кровь, лихорадочные попытки поскорее добраться до больницы, истеричные крики Бутту, Соллоццо, обнимающего Падму. Я помню, как Мозг Бутту самостоятельно провел переговоры с нашими Мозгами и отключил ее ретикулярный центр. Бутту уснула.
– Пожалуйста, не волнуйтесь. – Мозг Бутту транслировал это обращение в наши головы. Оно произносилось ровным голосом стюардессы сначала на английском, затем – на хинди: – Ее с легкостью удастся разбудить в ближайшем медпункте, оборудованном для обслуживания деятельности Мозга.
Я запомнил врача, который занимался делом Бутту. Она так старалась подбодрить нас. Начиная с того момента, как появилась врач, я помню все. Она действительно поддержала нас.
– Бутту стала Усовершенствованной только в прошлом году, я права? – поинтересовалась врач.
Да, так и было. Доктор хотела узнать все особенности модуля. Контролировал ли Мозг Бутту ее аппетит? Как быстро она может все забыть? Зависело ли это от наших установок или от ее самоконтроля? Это было особенно важно. Как Бутту справлялась с чувством неуверенности? Была ли она склонна к риску или, напротив, избегала его? Разумеется, эти вопросы были лишними. Вся информация содержалась во врачебном заключении. Я слушал, время от времени кивал, и в душе у меня росло тихое чувство радости, когда Падма отвечала на каждый вопрос и, таким образом, доносила до доктора информацию, которую она на самом деле хотела выяснить: заботливые ли мы родители? Осознаем ли, что мы сделали со своим ребенком благодаря этой технологии?
