Эта вымышленная Клеопатра должна была умалить Антония, заслонить его, затмить собой. Соперничество Октавия с Антонием, соперничество, исход которого решила капитуляция его армии в битве при Акции, а завершило его самоубийство, было поначалу «внутренним делом», борьбой двух римлян за верховенство. Идеология противников была схожа. Сильно отличались стратегия и риторика, но оба они были потенциальными диктаторами, готовыми отстаивать достоинства республиканского строя до тех пор, пока это отвечало бы их намерениям. Созданный ими триумвират был образованием неконституционным — его оправдывали (да и то с натяжкой) лишь чрезвычайные обстоятельства. После того как они рассорились, у римлян не осталось никаких моральных или правовых оснований для поддержки кого-либо из них. Лишь потому, что Октавий в определённый момент оказался в Италии, он и стал защитником Рима от внешней агрессии.
Но ему вовсе не хотелось, чтобы всё это в полной мере осознали другие. После того как два поколения римлян пережили гражданскую войну, мало кому из них вновь хотелось браться за оружие, чтобы помочь одному из своих честолюбивых сограждан одолеть другого. Однако они готовы были отразить нашествие чужеземных захватчиков. К счастью для Октавия, одно из таких нашествий предпринял Антоний, объединившийся с Клеопатрой. И не римлянину Антонию объявил войну Октавий, а ей, главе иностранного государства. Он предложил некий сценарий, который был воспринят как самое простое и убедительное объяснение текущих событий, но смысл этих событий был полностью извращён: роль Антония была сведена к минимуму. Он был представлен не как реальный и грозный соперник Октавия, а как жертва безрассудной страсти, игрушка в руках женщины. Соответственно, преувеличивалось и значение этой женщины — из союзницы-любовницы Антония, связанной с ним вассальной зависимостью, она превратилась в ту, кто «играл на струнах его души», в повелительницу, чей малейший каприз был для него законом. Так в легенде о Клеопатре впервые создаётся образ всемогущей соблазнительницы, образ, призванный скрыть иной сюжет, куда более близкий к действительности и куда менее красивый. Сюжет этот пригодился для воплощения сиюминутных замыслов Октавия. После одержанной им победы, пишет греческий историк II века Дион Кассий, «римляне позабыли все прежние неприятности и радовались его триумфам так, словно все разбитые им враги были чужестранцами». Сюжет оказался завораживающе убедительным. Историкам, конечно, видней, но кино- и театральные зрители, равно как и читатели романов, по сию пору и жалеют Антония, и восхищаются человеком, отринувшим власть над миром ради поцелуя женщины.
И Октавий предстаёт перед нами в ложном — и самом выгодном для себя — свете. Он — римлянин; его враг — чужестранка. Он — мужчина, его враг — женщина. В полном соответствии с сексуальными и расовыми предрассудками, господствовавшими в Риме в ту эпоху, Октавий выглядит и более «правым», и более сильным. Он заслуживает триумфальной победы, и — что ещё важней — он просто обязан одержать её. В изготовленной им версии он играет роль героя, для которого по законам жанра всё кончится хорошо: он ведёт борьбу столь справедливую, столь горячо поддерживаемую народом, что не может не снискать себе покровительства богов. Для блага Рима и всех мужчин вообще он, по словам Диона Кассия, сражается за то, чтобы «покорить мир, править им и не допустить, чтобы женщина стала равной мужчине».
И его версия легенды о Клеопатре стала доминирующей. За два столетия, последовавшие за событиями, на основе которых она создавалась, легенда эта часто пересказывалась. И не следует думать, что все её интерпретаторы были приспешниками Октавия, равно как далеко не все были римлянами, но все решительно (за исключением иудейского историка Иосифа Флавия) в той или иной степени принимали римскую точку зрения. И всех стоит заподозрить в том, что в своих хрониках они отдавали щедрую дань вымыслу: Дион Кассий, приводя длинные речи тех, о ком повествует, сохраняет верность духу (в его понимании) этой истории, а не букве её. Все, писавшие на эту тему, привносили в неё собственные заботы и тревоги, но во всех этих зачастую недостоверных хрониках и поэмах варьируется версия Октавия, и при всём разнообразии вариантов неизменной остаётся её троякая мораль — Клеопатра представляла опасность; Антоний был неспособен править; Октавий был справедлив, компетентен и удачлив, то есть, иначе говоря, о лучшем правителе римляне и мечтать не могли.
В этой истории Антонию и Клеопатре отведены роли, расписанные так подробно, пригнанные к сюжету так тщательно, что вычленить их из него просто невозможно. Антоний получается человеком, которому на роду было написано полюбить Клеопатру и пасть жертвой этой любви. Реальный Антоний не имеет с этим персонажем ничего общего, поскольку в большинстве случаев побудительным мотивом его действий было честолюбие, а не любовь. Свидетельства, оставшиеся о раннем периоде его деятельности (до той поры, как Октавий отвёл ему главную мужскую роль в своей «пьесе»), позволяют судить о нём как об очень энергичном и хитроумном политике (образ ловкого краснобая Марка Антония, фигурирующего в шекспировской трагедии «Юлий Цезарь», в целом совпадает с этими ранними источниками). Но в истории Клеопатры он выглядит жертвой, заранее обречённой на заклание. Он храбр, благороден, простодушен. Его пороки и слабости, не противоречащие статусу трагического героя, суть именно те пороки и слабости, которые и позволяют Клеопатре погубить его. Он слишком восприимчив к женским чарам, падок до новизны, временами ведёт себя слишком распущенно, но главное, что он позволяет другим управлять собой. Плутарх, писавший во II веке и оставивший самый полный в Античности очерк этой истории, уделяет много внимания тому, как зависим был Антоний сначала от друзей, а затем от своей жены Фульвии. «Антоний решил жениться и взял за себя Фульвию... ей мало было держать в подчинении скромного и невидного супруга, но хотелось властвовать... Фульвия замечательно выучила Антония повиноваться женской воле и была бы вправе потребовать плату за эти уроки с Клеопатры, которая получила из её рук Антония уже совсем смирным и привыкшим слушаться женщин».
По контрасту Клеопатра в этой «пьесе» хитра и в совершенстве владеет искусством манипулировать людьми. Она умеет льстить на тысячу ладов, обманывает на каждом шагу и ничего не делает просто так. Наделённая невероятной красотой, она оказывает магическое воздействие на мужчин и пользуется своей властью над ними далеко не бескорыстно. Антоний, влюбившись в неё, перестаёт быть хозяином собственной судьбы. Он обречён с того мига, как только они впервые встретились на Кидне. «Прибавилась последняя напасть — любовь к Клеопатре, — пишет Плутарх, — разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти, до той поры скрытые и недвижимые, и подавив, уничтожив все здравые и добрые начала, которые пытались ей противостоять». И он мгновенно теряет всякое чувство ответственности. Клеопатра увлекает его за собой в Александрию, и там он проводит время в праздности и наслаждениях. Антоний кажется человеком, находящимся в состоянии наркотического опьянения, или околдованного. «Он стал её данником», — считает Аппиан. «Он полностью покорен её воле», — читаем у Иосифа Флавия. «Оставив всякое помышление о чести, — замечает Дион Кассий, — он сделался рабом египтянки и отдавал всё время своей страсти и потому делал много такого, что вызывало возмущение у всех». Он теряет свою римскую суть, начинает одеваться и вести себя как восточный владыка. Он осыпает Клеопатру подарками, но это не какие-нибудь драгоценные безделушки, а обширные территории. Его поход против Парфянского царства готовится в страшной спешке, и оттого готовится скверно. Численность армии достигает устрашающих размеров. Плутарх пишет: «И всё же такая исполинская сила, испугавшая даже индийцев за Бактрианой и повергнувшая в трепет всю Азию, пропала даром, как говорят, из-за Клеопатры. И верно, думая лишь об одном — как бы провести зиму с нею вместе, Антоний начал поход раньше срока и далее действовал, ни в чём не соблюдая должного порядка, ибо уже не владел своим рассудком, но [был] во власти какого-то колдовства или приворотного зелья...»
