Секс даёт женщине власть над мужчиной. Секс одурманивает и завораживает мужчину. Так происходит подмена: сексуально активная женщина становится противоестественно мужественной (то есть независимой и мощной). Сексуально активный мужчина, напротив, феминизируется (слабеет). Стихотворение Проперция о Клеопатре начинается с ответа тем, кто насмехается над страстью поэта к его возлюбленной Цинтии, подвергающей его всяческим унижениям. «К чему удивляться, что женщина правит моей жизнью и подчиняет мужчину своим законам? И сколько бы ни обвинял я её в гнусной подлости, всё равно не могу сбросить это ярмо и разорвать эти цепи?» Проперций затем уподобляет собственные унижения тем, которым Клеопатра подвергала Рим, и сравнивает её с другими женщинами, наделёнными властью и силой, — с Медеей, с царицей амазонок Пентесилеей, с Семирамидой и с Омфалой. Последнее особенно важно.
Миф о Геркулесе и Омфале стал лейтмотивом всей октавианской пропаганды, направленной против Клеопатры. Суть его в том, что Геркулес, уже совершив свои двенадцать подвигов, добровольно продаётся в рабство, чтобы искупить вину за убийство гостя и осквернение святилища Аполлона, где обитал Дельфийский оракул. Героя покупает царица Лидии Омфала, он служит ей, совершая ещё множество великих деяний, и становится её любовником. Омфала приказывает ему снять с себя свою львиную шкуру и надеть женский наряд и украшения, после чего посылает его прясть вместе с невольницами. Неустрашимый Геркулес трепещет перед своей госпожой, боится, как бы она не стала бранить его. Когда он своими могучими пальцами ломает веретено, Омфала бьёт его своей золотой туфелькой и, как бы подчёркивая, что похитила у Геркулеса его мощь и власть, надевает львиную шкуру — его трофей и знак отличия.
Этот мифологический сюжет часто использовался в античной литературе как архетип отношений, при которых женщина подчиняет себе мужчину. Известно, что Роксана играла роль Омфалы при Александре Македонском — Геркулесе. Аспазию, возлюбленную Перикла, называли «новой Омфалой», поскольку правитель Афин пылал к ней столь необузданной страстью, что, по словам Плутарха, «целовал её и перед тем, как уйти на рыночную площадь, и по возвращении домой». Сравнение Антония с Геркулесом стало общим местом в октавианской пропаганде. Плутарх пишет: «...Подобно тому как на картинах мы видим Омфалу, которая отбирает у Геракла палицу или сбрасывает с его плеч львиную шкуру, так и Антоний, обезоруженный и околдованный Клеопатрой, не раз оставлял важнейшие дела и откладывал неотложные походы, чтобы разгуливать и развлекаться с нею на морском берегу близ Канопа или Тафосириды». Рельефы на керамической пиршественной чаше, найденной при раскопках в Италии и изваянной примерно в пору битвы при Акции, изображают Омфалу-Клеопатру с палицей героя и Антония-Геракла в женском одеянии в сопровождении слуг, несущих зонтик, веер и вязанье. Таков феминизированный Антоний, которого, по версии Октавия, связь с Клеопатрой превратила в немощное и нелепое существо, не воспринимаемое даже как враг и годное, по словам Диона Кассия, цитирующего Октавия, «лишь для смехотворных плясок и сладострастного разила».
Секс был тем средством, благодаря которому женщине удаётся бить противника его же оружием, — именно поэтому Октавий и его приспешники так поносили и высмеивали любовь Антония к царице Египта. Светоний приводит письмо, якобы написанное Антонием Октавию в самый разгар этой пропагандистской войны
[5]:
«С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живёшь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, — да и не всё ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?»
Без сомнения, список любовниц Октавия приведён с явной целью смутить его, но, если даже у Антония были другие мотивы для сочинения этого письма, его вопрос «не притянут за уши» и звучит вполне уместно. Разумеется, существует значительный разрыв между идеалом верности и постоянства, которому обязаны были следовать «публичные политики», и куда более низкой сексуальной моралью, которой они руководствовались в действительности, тем более что в римском обществе относились к их похождениям снисходительно. Но важнее другое — нельзя проследить прямой и очевидной связи между сексуальным поведением и политической компетентностью. Антоний (а вслед за ним многие другие, и в том числе — Гэри Харт, Джеффри Арчер и Сэсил Паркинсон) имел все основания усомниться в том, что эта связь вообще существует.
Для римлян вопрос сексуальной морали не относился к категории «добро — зло», а лежал в плоскости «сила — слабость». Распутник считался не грешником, а человеком, плохо владеющим собой и не умеющим обуздывать свои порывы. Разврат был простителен для мужчины. Солдаты Юлия Цезаря называли его бабником с ласковой гордостью. Плутарх писал про Антония, что «в любовных его утехах не было ничего отталкивающего — наоборот, они создавали ему новых друзей и приверженцев, ибо он охотно помогал другим в подобных делах и нисколько не сердился, когда посмеивались над его собственными похождениями». Вольное и распущенное поведение служит признаком прямодушия и широты натуры, а потому встречает снисходительное одобрение окружающих. Но одно дело, когда мужчина наслаждается женщинами, овладевая одной за другой, как полководец — городами и крепостями, и совсем другое — когда все его поступки движимы вожделением. Любовь в жизни мужчины должна занимать подобающее ей место, когда же он, «обабившись», повинуется ей во всём, то лишается уважения представителей своего пола.
По версии Октавия, любовь Антония к Клеопатре умалила и унизила его. Когда он возвращается в Сирию, то, по словам Плутарха, поступает как тот строптивый и безудержный конь, о котором говорит Платон, сравнивая душу с колесничной упряжкой, и, «отбрыкнувшись от всего прекрасного и спасительного, приказывает привезти Клеопатру». Речь здесь идёт о платоновском «Федре», в котором Сократ описывает двух коней, везущих колесницу души. Один покорен и послушен, и его честолюбие умеряется скромностью и сдержанностью; другой глух ко всему и плохо повинуется даже вожжам и бичу. Эротическое поведение у каждого из них проявляется по-своему.
«Когда приближается объект любви, стыд, как всегда, удерживает смирного коня от того, чтобы наброситься на кобылицу. Зато другой, нечувствительный к стрекалу и бичу, со ржанием устремляется вперёд и, путая намерения своего напарника и возницы, увлекает колесницу туда, где он сможет вкусить сладость плотской любви».
И Антоний, одержимый страстью к Клеопатре, ведёт себя как этот буйный конь, становясь воплощением грубого, скотского вожделения. И потому он не может внушать доверия.
Умение владеть собой тесно связано со способностью управлять государством: тот, кто неспособен к первому, непригоден и для второго. Античные философы от Платона до Марка Аврелия пришли к выводу, что самообладание, проверяющееся сексуальной воздержанностью, — это свойство, необходимое для разумного правителя, а страстная любовь — признак ненадёжности. Именно в этом смысл всех историй о том, как Антоний покидает судейское возвышение, чтобы «прилипнуть к носилкам Клеопатры», о том, как он вскакивает из-за стола и подбегает к борту, чтобы посмотреть, не виднеется ли на горизонте парус царицыного корабля, о том, как он покидает боевой порядок судов в битве при Акции, устремясь следом за Клеопатрой. Все эти анекдоты призваны проиллюстрировать оглупляющее воздействие страсти и — что ещё более отвечает намерениям Октавия — показать, как Клеопатра лишает Антония достоинств и добродетелей (хладнокровия, самообладания, способности принимать взвешенные решения), необходимых для государственного деятеля. И влияние Клеопатры на Антония, и любовь Антония к Клеопатре намеренно преувеличиваются. Если бы кто-нибудь взял на себя труд осознать, к примеру, что он одаривал её землями не просто так, а в рамках своей доктрины, проводя последовательную и в целом плодотворную политику управления Средним Востоком через посредство вассальных монархов, то Антоний и ныне был бы признан хитроумным и искусным политиком. Однако, если верить Октавию, и эти подарки Антоний делал потому лишь, что любил её, то он, конечно, не тот, кому можно доверить владычество над Римом.
