И вот в процессе этих открытий меня вело твёрдое убеждение в том, что сочинительство — занятие не столь уж невинное. Вполне может быть, что многие из анекдотов, составляющих «легенду Клеопатры», и вправду «имели место» (а иные, несомненно, и реальную основу), но даже истинное происшествие или целая цепь таковых не в полной мере дают ответ на вопрос: «Почему эта история рассказывается именно сейчас и почему так, а не иначе?» Даже самый скрупулёзный историк отбирает и «монтирует» факты. Поэты, художники, кинематографисты, творцы пропагандистских легенд идут ещё дальше, используя историю как склад некоего сырья, из которого можно произвести новые образы реальности.
Ко всем своим источникам я относилась одинаково (и одинаково недоверчиво) — так относятся к свидетелям во время следствия. Я не делала различий в подходе между произведениями таких великих мастеров, как Вергилий, Шекспир, Микеланджело, Тьеполо, и совершенно забытых драматургов XVII века или создателей киномакулатуры. И трагедии Шекспира целая глава посвящена не потому, что это произведение гениальное (хотя я его таковым считаю), а потому, что она содержит наиболее полное выражение одной из важнейших тем в истории Клеопатры — угрозы, которую таит в себе страсть. Я мимоходом касаюсь прелестной повести Мери Баттс «Сцены из жизни Клеопатры» и уделяю очень много внимания фильму с Элизабет Тейлор в главной роли, хотя в нём-то прелести мало. Я далека от мысли, будто произведения литературы и искусства следует — и даже предпочтительней — рассматривать как документальное свидетельство, но при взгляде на них под этим углом часто высвечиваются большие неожиданности.
Подавляющее большинство источников, к которым я обращалась, западного происхождения. Для арабского историка X века Аль Масуди Клеопатра была воплощением древнегреческой мудрости. Для египетского драматурга Ахмеда Шоуки, писавшего в 20-е годы прошлого века, — национальной героиней, защищавшей отчизну от агрессивной европейской державы. Но в основном её легенда расцвела на Западе. В конце концов, в Египте было несколько великих цариц. И всё же именно Клеопатра, а не Хатшепсут, не Береника I или не Арсиноя II, что не уступали ей ни энергией, ни волей, ни полнотой власти, стала легендарной героиней, это её имя сделалось почти нарицательным, и объясняется это прежде всего тем, что она сыграла очень значительную роль в политических делах Запада.
Клеопатра была врагом Рима, а мы — его наследники. И в числе прочего мы унаследовали представление о ней как о сопернике Древнего Рима, как о существе иной природы. Эта «инакость» — двоякого свойства: Клеопатра — представительница Востока и женщина. Ещё в современную ей эпоху на формирование легенды о ней оказали мощное воздействие два перекрывающих друг друга фактора — шовинизм расовый и шовинизм сексуальный, ибо в мужском мире всякая женщина — чужестранка. И в соответствии с этой легендой Клеопатра и её приближённые являются квинтэссенцией «женских» черт — это люди бесчестные, безнравственные, порочные, не думающие ни о чём, кроме секса, и потворствующие своим прихотям (и до сих пор «западное» воображение рисует себе обитателей Востока именно такими). Напротив, её противники-римляне олицетворяют «мужественные» достоинства — патриотизм, дисциплину, воздержанность и готовность воевать. От Рима получили мы не только набор расово-сексуальных стереотипов (за два тысячелетия доказавших свою необыкновенную живучесть), но и представление об особенной мужественности «римских» достоинств вкупе с твёрдой убеждённостью в том, что это именно достоинства.
Но Клеопатра даже в самой негативной трактовке остаётся обворожительной. «При мысли о Клеопатре каждый мужчина становится Антонием», — писал критик-декадент Артур Саймонс, убеждённый в том, что она была, вероятно, «великолепнейшей из женщин». Не всегда мы вожделеем к тому, чем восхищаемся, не всегда восхищаемся тем, к чему вожделеем. В этом исследовании мне не раз приходилось сталкиваться с внутренним противоречием, лежащим в основе нашей культуры, — с разрывом между набором черт, совокупность которых я назвала бы «добротой» (это христианские добродетели — покорность, смирение, забота о ближнем), и теми, что составляют «величие» (добродетели античного воина — гордость, сила, агрессивность, верность долгу). Когда Клеопатра «хорошая» (как, например, в пьесах XVII века, где она предстаёт в жалостной роли обманутой любовницы, напрасно мечтающей о законном браке), она теряет «величие». Но в гораздо более многочисленных интерпретациях своей легенды она — «плохая», и это придаёт ей величие. В качестве искусительницы, femme fatale, чужестранки она становится бесконечно более привлекательной, а порою вызывает и большее восхищение, чем женщина строгих правил или ваша соседка по этажу.
Она завораживает даже своими пороками, своим распутством и кровожадностью. Французский писатель XIX века Теофиль Готье видел в ней некую закодированную, неопределённую величину — конечный итог любой мечты, пустой экран, на который можно спроецировать любое количество любых желаний. И формы, в которых предстаёт Клеопатра в этих фантазиях, дают ключи к отгадке исходных желаний — порой весьма запутанных и сложных. Клеопатру описывали как высшее воплощение красоты, как величайшую сексуальную награду, как изощрённейшую любовницу, в совершенстве владеющую всеми приёмами древнейшей из профессий. Наряду с этим она убивает и кастрирует. И эти её ипостаси нельзя списать только на счёт мужского расизма — сексизма. Феминистское мышление оказывается полезным инструментом, с помощью которого можно «соскрести налёт» с её образа и выяснить, что в подоплёке многих представлений о ней лежит женоненавистничество. Но мифотворцы обоего пола создают эти образы, исходя из собственных нужд и потребностей. Угроза Клеопатры в том, что она обворожительна, а обворожительна она потому, что писатели, художники и режиссёры снова и снова используют её для персонификации того, что ищут в женщине. Порою это происходит почти «бескорыстно». Кульминация легенды — двойное самоубийство. Исследование её истории должно быть одновременно исследованием подавленной, подсознательной тяги человека к безумию, к аномалии, к смерти.
В 1819 году поэт Джон Китс на чаепитии в Хэмпстеде встретил очаровательную девушку англо-индийского происхождения. Восторженно описывая её в письме к другу, он, сам того, быть может, не желая, обмолвился — высказал и сформулировал то, чего многие поколения европейцев ждали от царицы Египта: «Это не Клеопатра, но по крайней мере — Хармион... У неё настоящий восточный вид... Когда она входит в комнату, то кажется, будто в комнате появилась прекрасная самка леопарда... Я бы хотел, чтобы она погубила меня».
ЧАСТЬ I
1 ФАНТАЗИИ И ФАКТЫ 
Жила-была в Египте царица по имени Клеопатра. Она была несметно богата, ослепительно красива и не знала ни удержу своим желаниям, ни предела им.
Ещё в ранней юности она начала гражданскую войну против царя Птолемея, своего брата и мужа. (Подобно многим другим восточным владычицам, она была столь же безнравственна, сколь и обольстительна, и кровосмешение было ничтожнейшим из её пороков). Военные действия складывались для неё неудачно, но в ту пору приехал из Рима в Александрию великий Юлий Цезарь и поселился в царском дворце. Верные царю Птолемею воины охраняли все входы и выходы, но Клеопатра, чьё хитроумие не уступало дерзости, чтобы попасть во дворец и склонить Цезаря на свою сторону, уговорила купца по имени Аполлодор закатать её в ковёр. Ковёр принесли в покои Цезаря, развернули перед ним, и глазам его предстало зрелище в равной степени неожиданное и прекрасное. Цезарь был ослеплён, и Клеопатра, уже успевшая к тому времени покорить сердце Гнея Помпея, сына Помпея Великого, вскоре одержала новую победу. Пленённый её чарами и несравненной сексуальностью, Цезарь задержался в Александрии на срок куда более долгий, чем предполагал, и вмешался в гражданскую войну на стороне Клеопатры. Так распутная девчонка заставила одного из мудрейших и осмотрительнейших мужей позабыть и долг свой, и благоразумие.
