На все эти вопросы Октавий ответил бы утвердительно. По крайней мере так нам внушают. Так описывает Дион Кассий его визит к Клеопатре после гибели Антония: «Взоры, которые она устремляла на него, речи, которые она обращала к нему, были нежны. Октавий не остался к ним бесчувственным, но не позволил себе увлечься ими и во всё время разговора смотрел, не поднимая головы, себе под ноги». Вот так, подобно Энею и не в пример Антонию, он поборол искушение, которое могло бы помешать ему исполнить свой долг и получить за это заслуженную награду — власть над Римом. Как и Дидона, Клеопатра, по октавианской версии, воплощает всё то, что мужчина, желающий быть истинно великим и истинно мужественным, должен отринуть.
Как и всякое персонифицированное искушение, достойное называться этим именем, Клеопатра — та, кого следует сторониться, — совершенно неотразима. Она сексуальна, женственна, экзотична, свободна от всех запретов, ослепительно красива. Словом, это — воплощённая Женщина. «С одной стороны, — писал психоаналитик Жак Лакан, — женщина становится (или её делают) именно тем, чем не является мужчина; это — сексуальные различия; с другой стороны, как то, от чего он должен отрекаться, она — объект наслаждения». Октавий и его присные разрабатывали именно «инакость» Клеопатры — её половые, этнические, культурные, моральные отличия от идеального римского мужчины. И, поступая таким образом, они волей-неволей делали из неё не только врага, но желанный всем объект вожделения. Подчёркивая, какую опасность представляет для мужчин эта сирена, они прославляли её привлекательность. Порицая её распутство, они неумышленно ассоциировали её с понятием «наслаждение», с невыразимыми словами удовольствиями и блаженством.
Октавий создал незабываемый образ. Память о вымышленной им Клеопатре — царице волшебной страны, соблазнительнице, не ведающей пресыщения, красавице, не знающей себе равных, — не меркла на протяжении столетий, затмевая своим блеском образ самого Августа. Живописуя её пороки, он надеялся ярче выделить собственные добродетели, но нашлось не много охотников подражать этому образцу доблести. Как и во всех подобных случаях, интерес вызывает не тот, кто упорно сопротивляется искушению, а именно то, от чего он отказывается. В поздний классический период и в эпоху раннего Средневековья из всего разнообразия составляющих её легенду историй особой любовью и вниманием пользовался один сюжет — его не только сохраняли, но и разрабатывали. Это её пиршество — воплощение запретной роскоши, которую Клеопатра олицетворяла. Почти через сто лет после её смерти первым в подробностях его описал Лукан в своей «Фарсалии» в той сцене, где царица Египта в своём Александрийском дворце даёт обед в честь Юлия Цезаря. Затем такие же воображаемые пиршества мы встречаем в разные периоды её жизни, но для Плутарха и Плиния, для историка III века Афинея и Сократа Родосского, на которого он ссылается, почётным гостем на этом фантастическом пиршестве становится уже Антоний. Меняется хронология, но суть самого «банкета» остаётся прежней. Он исполнен избыточной чувственности и направлен на соблазнение.
Пиршество — это древняя, но до сих пор не утратившая выразительности и силы метафора сексуального обольщения. Ухаживание и в наши дни начинается с приглашения пообедать. Любовники перед тем, как лечь в постель, садятся за стол. Символическая соотнесённость плотских радостей насыщения и обладания имеет давнюю традицию. Цирцея угощала Одиссея, Дидона — Энея. Клеопатра устраивала пиршества в честь Цезаря и Антония, демонстрируя им своё богатство, предлагая им яства и — себя. Одиссею и Энею удавалось ускользнуть от женщин, за чьими столами они сидели, удавалось с огромным трудом и лишь благодаря героической силе воли. Сумел сделать это и Цезарь. Антоний же потерпел поражение. По словам Плутарха, Клеопатра на Кидне пленила Антония тем, что устроила в его честь пир, а потом, когда он заглотнул наживку, увлекла его за собой в Александрию, где они «что ни день задавали друг другу пиры, проматывая совершенно баснословные деньги». Так Антоний делает первый шаг навстречу гибели. Подобно Персефоне, проглотившей гранатовое зёрнышко и обречённой проводить шесть месяцев в году в подземном царстве, подобно Адаму, съевшему яблоко и потерявшему рай, Антоний променял бесценные сокровища — свою личную независимость и своё великое будущее — на эфемерные плотские наслаждения.
Пир Клеопатры — это нечто большее, чем трапеза: это «дайджест» всех радостей земных. Античные авторы, первыми описавшие его, и средневековые хронисты, разрабатывавшие эту тему, ставят сцену в роскошных декорациях, украшают место действия множеством прекрасных и дорогих вещей. Лукан описывает пиршественный зал «огромным как храм» и подробно перечисляет все предметы его убранства. Стропила литого золота поддерживают украшенные драгоценными камнями потолки. Весь дворец выстроен из дорогих материалов — это агат, порфир, оникс, слоновая кость, яшма. Лукан, которого один из авторов современного предисловия к его сочинениям недаром называет «предтечей жёлтой прессы и костюмных фильмов», описывает всё это как профессиональный мастер интерьеров: «Двери были отделаны панцирями черепах, причём тёмные пятна заменены изумрудами... Стены были не облицованы мрамором, а сложены из мраморных плит, равно как и огромные дверные косяки целиком были сделаны из эбена, а не из обычного дерева, которое украшают эбеновым шпоном». Это — вакханалия богатства. Лукан продолжает описывать инкрустированную драгоценными камнями мебель, пурпурные скатерти, либо затканные золотом, либо с впряденными в них по египетскому обычаю ярко-алыми кошенилевыми нитями, многочисленных и пышно разряженных слуг, которые тоже «подобраны по цветам» и «в тон» меблировке и прочему убранству. «У одних волосы были чёрные как смоль, у других — такие золотые, каких Цезарь, по его словам, не видывал и на берегах Рейна; были среди них и негры, выделявшиеся чёрной кожей, покатыми лбами и курчавыми волосами».
Другие авторы не отстают. Плутарх добавляет к повествованию новые подробности, сообщённые ему дедом, друг которого бывал на кухне у Клеопатры: «Среди прочего изобилия он увидел восемь кабанов, которых жарили разом, и удивился многолюдству предстоящего пира. [Повар] засмеялся и ответил: «Гостей будет немного, человек двенадцать, но каждое блюдо надо подавать в тот миг, когда оно вкуснее всего, а пропустить этот миг проще простого. Готовится не один, а много обедов, потому что время никак не угадаешь».
Подобное безудержное гостеприимство расточительно, вызывающе, непристойно, и рассказы о нём, отлично соотносящиеся с обвинениями Октавия против Клеопатры, разрастаются и ветвятся, приобретая самые фантастические формы, ибо потомство просто заворожено ими. «Этой сумасбродной царице ничто не казалось чрезмерным, — пишет Иосиф Флавий. — Она была столь полно порабощена своим аппетитом, что целый мир не сумел бы удовлетворить выдуманные ею прихоти». Но и в неутолимости её желаний, пусть даже предосудительных, чувствуется некое величие. С течением времени «легенда Клеопатры» развивалась, и безграничная порочность царицы перешла в столь же неудержимую страсть к роскоши.
Антония, которого она развлекала на Кидне, пишет Плутарх, «более всего поразило обилие огней. Они сверкали и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе зрелище прекраснее». По словам Афинея, писавшего в конце II века до н. э., стены были затянуты пурпурными и золотыми коврами, а пол засыпан лепестками роз, в слой которых ноги уходили по колено. Посуда на столе была из золота с драгоценными камнями и тончайшей работы, причём — о чудо! — все эти кубки и тарелки потом раздавались в подарок. На этом волшебном пиру нет места рачительности и бережливости, здесь не думают о завтрашнем дне. Плутарх пишет о том, как слуги приходили в замешательство, когда золотые кубки и чаши беспечно раздаривались гостям. Подобные празднества длились по четверо суток кряду. В первый день, когда Антоний заявил, что ошеломлён подобной роскошью убранства и сервировки, Клеопатра со спокойной улыбкой ответила, что всё это предназначается ему в подарок. Поданные на второй день чаши и блюда были столь массивны и столь тонкой работы, что посуда первого дня по сравнению с ними казалась убогой и скромной. И снова царица подарила их своему гостю. На третий день каждому из военачальников Антония было подарено то пиршественное ложе, на котором он возлежал, и каждого с почестями проводили до отведённых им покоев в сопровождении эфиопов-факельщиков, причём самых высокопоставленных доставили на носилках-паланкинах, а прочим поданы были лошади в серебряной сбруе.
