По словам Светония, Октавий опроверг упрёк в роскоши, «так как даже после взятия Александрии он не взял для себя из царских богатств ничего, кроме одной плавиковой
[6] чаши, а будничные золотые сосуды вскоре все отдал в переплавку». О эти чаши, будь они неладны! Октавий, разумеется, мог отдать их в переплавку, показав, что не одобряет подобные роскошества (а заодно — и получив «живые деньги»), но не в силах был истребить память о них. Царица Зиновия, в III веке правившая Пальмирой, по отзывам современников, владела золотой посудой, некогда принадлежавшей Клеопатре, и таким образом озарилась её блеском и в буквальном и переносном смысле. В римских стихах и греческих историях, в средневековых хрониках и на ренессансных полотнах эти блюда и чаши окружают Клеопатру, символизируя изобилие, необыкновенную щедрость и радость бытия.
Ещё больше, чем сервизами, запомнилась царица Египта своими жемчугами. Для римлян жемчуг был символом роскоши. Юлий Цезарь собирал его и любил взвешивать жемчужины на ладони, и это его пристрастие современникам казалось верной приметой экстравагантности. Уверяли даже, что на поход в Британию его подвигло желание получить жемчуг, ради которого можно было отправиться на край света. «Самое первое место среди всего, что высоко ценится, занимает жемчуг», — писал Плиний Старший. Говорят, что Помпей Великий велел сложить из жемчужин своё изображение; император Калигула носил домашние туфли, вышитые жемчугом; а Нерон приказал отделать им свой скипетр, маску и паланкин. «Но две самые крупные жемчужины, о каких только известно, принадлежали Клеопатре», — писал Плиний.
У Лукана одеяние царицы сверкает жемчугами, выловленными в Красном море, причём их столько, что от тяжести она едва может стоять. В таком наряде она предстаёт живым символом женского тщеславия и сумасбродства, ибо, по словам Плиния, «жемчуг — вещь никчёмная, годная лишь для женских украшений». Жемчуга неразрывно соединены с именем Клеопатры, и в XVI веке Рабле недаром писал, что в загробном мире царица Египта торгует луком
[7].
Историю Клеопатры и её жемчугов первым рассказал всё тот же Плиний Старший в конце I века до н. э. Антоний ежедневно наслаждается изысканнейшими кушаньями и говорит, что ослеплён таким великолепием. На это Клеопатра надменно отвечает: всё, что представало его глазам до сей поры, — безделки и пустяки. Она может потратить на один пир десять миллионов сестерциев. Антоний не верит. Бьются об заклад. На следующий день устраивается очередное празднество, на первый взгляд не очень отличающееся от обычного. Антоний насмехается. Но затем перед Клеопатрой ставят чашу с уксусом, она бросает туда свои жемчужные серьги, ждёт, покуда они растворятся, и на глазах у изумлённого Антония делает глоток.
Дело не в том, что история эта неправдоподобна (жемчуг не растворяется в уксусе, а сама уксусная кислота способна причинить серьёзный вред желудку того, кто решится выпить его), а в том, что это — своего рода «бродячий сюжет», повествующий о безудержном расточительстве. Светоний делает его героем Калигулу, Гораций и историк Валерий Максим приписывают это деяние одному из сыновей Эзопа. Однако из многих протагонистов Клеопатра остаётся первой и главной — оттого, быть может, что эротическое значение жемчуга, очень часто символизировавшего похотливость, накладывается на её ставший легендарным характер. Раннехристианский теолог Клемент Александрийский очень осуждал женщин, носящих жемчуг. Блудница, явившаяся в видении апостолу Иоанну, сверкала им, а святая Пелагия, до своего обращения бывшая в Антиохии самой дорогой проституткой, носила в то время имя Маргариты-Жемчужины.
«Господи Боже, — писал в XIII веке Жан де Тюим, автор «Истории Юлия Цезаря», — сколь счастливым почитал себя всякий, кто мог заключить эту даму в свои объятия, нагую и алчущую». Историческая, то есть реальная, Клеопатра, отличавшаяся длинным носом и (если верить Плутарху) далеко не миловидным лицом, благодаря усилиям Октавия изобразить её искуснейшей и обольстительнейшей развратницей, способной увлечь на погибельную стезю героя, преобразилась в красавицу, которая дарит своим любовникам неслыханные наслаждения. И её вошедшие в анналы пиры — метафора её славы. В соответствии с версией Октавия, притягательность Клеопатры была сродни взгляду Медузы-горгоны — вспомним, что он и сам-то спасся от чар египетской царицы тем, что стоял перед нею, не поднимая головы. Лукан уверяет, что Юлий Цезарь согласился дать ей полную власть над Египтом, потому что «лицо её сделало просьбу особенно убедительной, а порочная красота способствовала решению дела в её пользу». Дион Кассий считает, будто ей «удалось соблазнить Цезаря, ибо нельзя было не заглядеться на неё и не заслушаться ею, и ей дарована была власть покорять всякого, даже изнурённого любовными излишествами мужчину далеко не в первом цвете юности». Под стать её обворожительной внешности была и её «предрасположенность к любви». Сексуальная алчность Клеопатры была в Античности притчей во языцех. Сохранились фрагменты латинской порнографической прозы, приписываемой (без особых на то оснований) Петронию и озаглавленной «Посрамлённый Приап, или Неутолённая похоть Клеопатры». Со ссылкой на древних авторов там говорится, будто удовлетворить ненасытную царицу было невозможно.
И разумеется, женщина, сочетающая с редкостной красотой подобную сексуальность, влечёт к себе неудержимо. Постепенно созданный Октавием образ сексуальной хищницы, преследующей жертву, уступает место образу более пассивного существа — идеализированному объекту эротических фантазий. Лукан пишет, что Клеопатра была чересчур сильно накрашена и полупрозрачная ткань её одеяния не скрывала белые груди. Более поздние интерпретаторы сохраняли тот же образ, но без этих укоряюще-неодобрительных интонаций. Двое средневековых переводчиков «Фарсалии» взахлёб восторгались нарядами Клеопатры и её физической привлекательностью. В XIII веке анонимный итальянский автор сочинения «Судьба Цезаря» детально описывал её пояс из змеиной кожи, шёлковые туфельки, подбитую горностаем мантию из белой парчи, её алые губы, высокую грудь и ряд мелких белых зубов. Его современник-француз в своём труде «Деяния великих римлян» рисует схожую картину, повествуя, как Клеопатра расстёгивает свой плащ, обнажая своё тело, в подробностях описывает он и крутое бедро, и тонкую талию, и маленькие красивые уши, и свежее румяное лицо, и зубы, белизной затмевающие слоновую кость и поблескивающие меж полуоткрытых губ. Воистину счастлив тот, кому доведётся испытать на себе чары такой дамы.
Побеждённое искушение сродни упущенному шансу, рай, потерянный ещё до того, как он был обретён. Октавий сделал Клеопатру воплощением всего того, что должен отринуть римлянин в интересах мудрого правления (страной и самим собой), превосходства мужского пола и боеготовности. Это — тяжкая жертва, и потому параллельно с ужасом, порождённым пороками Клеопатры, развивалось и сожаление по поводу невозможности насладиться её легендарной, но запретной красотой и всем, что включало в себя это понятие. Даже сам Октавий, как гласит предание, скорбел по Антонию и носил траур по Клеопатре. «Энеида », герой которой отвергает Дидону, суррогат Клеопатры, полна сожалений о времени, потраченном впустую, о нереализованных чувствах. Отношение Вергилия к Энею и к оставленной им царице амбивалентно. По мере того как забывали истинную Клеопатру и всё новые поколения писателей брались за осмысление её истории, царица Египта освещалась печальным светом чего-то утраченного безвозвратно. После битвы при Акции, писал Люций Флор, «многочисленный флот, разбитый в сражении, бросил сокровища арабов, сабинян и тысячи других народов в морскую пучину. И волны в часы прилива то и дело выносили на берег пурпур и золото». «Легенда о Клеопатре», подобно этому великолепному грузу, не меркнет в веках. Она была создана из низменных побуждений, не менее уродливых, чем то женоненавистничество и расизм, которые придали ей окончательную форму. Но независимо от намерений авторов вечный и очаровывающий образ продолжает жить. Словно обломок золотых сокровищ, прибитых волной к берегу, он — след того, что считалось чужеземным и непригодным, того, что Рим и римские наследники намеревались уничтожить, — но образ сохранился, он всё ещё здесь, яркий, сверкающий драгоценными гранями.
