Подчёркивая, что и те, кто сам расстаётся с жизнью, и те, кто претерпевает мучения, равно обладают храбростью, Тертуллиан привлекает внимание к этическим различиям между самоубийством и мученичеством. Здесь он выходит на сложные вопросы, с которыми столкнулись многие последующие поколения христианских мыслителей и над которыми ещё до них ломали голову их языческие предшественники. Эта этическая проблема подробно обсуждалась и греческими, и римскими философами. Платой считал, что самоубийство допустимо в случае, если надо избежать неизлечимой и мучительной болезни или если оно совершается по приказу государственных властей (случай с Сократом). Но в общем случае Платон полагает, что самоубийство свидетельствует о недопустимом высокомерии, нельзя приписывать себе власть над жизнью и смертью, которая по праву принадлежит только богам. Аристотель считает это уклонением от гражданского долга. Пифагор, по словам Цицерона, запрещает людям расставаться с жизнью без высшего божественного соизволения. Среди римских авторов и Юлий Цезарь, и Овидий дебатировали вопрос о том, что является истинной храбростью: уйти из жизни или пытаться справиться с испытаниями судьбы, а Вергилий в «Энеиде» воображает жалкую участь тех, кто лишил себя жизни:
Дальше — унылый приют для тех, кто своею рукою
Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя,
Сбросил бремя с души.
Эти голоса умеренных почти всегда заглушались теми, кто воспевал храбрость самоубийц или восхищался принципиальностью тех, кто умирал принципа или чести ради. Философ-киник Диоген заявлял: «Либо оправдание, либо верёвка». Такое формулирование проблемы звучит просто, ясно и цельно, не требует компромиссов. Те, кто отвергает жизнь, как ни странно, часто выглядят более смелыми, вдохновляющими, чем те, кто её принимает.
Для стоиков самоубийство имело и политическое значение. Римский философ Сенека считал, что выбор времени и места собственной смерти спасает человека от капризов судьбы или тирании других людей. Сенеке пришлось в конце концов покончить жизнь самоубийством по настоянию его ученика императора Нерона. Если бы философ смог осуществить уход из жизни до того, как впал в немилость императора, то его смерть была бы иллюстрацией пропагандируемых им взглядов на добровольную смерть как на краеугольный камень человеческой свободы. «Видишь этот крутой обрыв? Спуск вниз — это путь к свободе. Ты видишь — внизу расстилается море, кромка берега, тишь да гладь? Во всём этом заключена свобода. Ты спрашиваешь, какой высший путь к свободе? Ответ — любая вена твоего тела». Трагический конец Сенеки восхищал и вдохновлял многих драматургов Возрождения. Это не без его влияния Спенсер в «Королеве фей» говорит с уважением о «высокой мудрости Клеопатры, которая покончила с собой, прибегнув к змеиному укусу», а шекспировская Клеопатра восклицает:
...С честью
Вождя мы похороним, а потом,
Как римлянам бесстрашным подобает,
Заставим смерть объятья нам открыть.
Эта система ценностей отрицалась раннехристианскими авторами. Тертуллиан, писавший на границе II—III веков н. э., вдохновлял мучеников примерами языческих героев, покончивших с собой, но Блаженный Августин уже причисляет самоубийство к виду убийства. В христианском мышлении акценты смещаются. Классические примеры героизма — самоубийство Лукреции после насилия или Катона после поражения — тесно были связаны с понятием о чести, с тем, как герои выглядят в глазах окружающих. Августин Блаженный считает, что эти герои самоутверждались ради похвалы. Христианин, по его мнению, не должен интересоваться глупым мнением света, а должен следовать исключительно голосу разума. И если разум говорит ему, что он согрешил, то ему следует обратиться к Богу с покаянием, а не впадать, подобно иудеям, в грех гордыни. По мнению Августина, самоубийством Катон только доказал свою слабость, неспособность перенести жизненные невзгоды. Примером мужества для христиан был многострадальный Иов, который терпеливо переносил всё, что выпало на его долю. В последующие столетия мнение Августина стало общепринятым и ортодоксальным, но в современной ему среде оно вызывало большое изумление, и ему неоднократно приходилось спорить и доказывать правоту нового и необычного подхода. В главном труде своей жизни, сочинении «О граде Божием», он подчеркивает этот спорный для современников пункт с помощью торжественной эмфазы: «И так мы говорим, и так мы объявляем, и так мы всеми средствами отстаиваем положение, что никто не имеет права даже помышлять о самовольном уходе из жизни, пытаясь избежать быстротечной болезни, но по крайней мере он должен быть безнадёжно болен и неизлечим».
Доказательства Августина принимались всеми последующими христианскими авторами. Роберт Бартон в «Анатомии меланхолии» причисляет Клеопатру к тем, кто «добровольно пошёл на смерть, чтобы избежать худших бедствий нищеты, или спасти свою честь, или восстановить своё доброе имя». Такая «честь», по мнению Бартона, ничего не стоит. Он относит это к «извращённым языческим понятиям, нелепым парадоксам стоиков, порочным примерам». В подобном же духе трактует смерть Клеопатры английский памфлетист XVII века Иоанн Сим. Среди «горестных примеров» тех, кто сам лишил себя жизни и тем доказал свою склонность к ложной «мудрости плоти и крови, порочным страстям и плотским интересам», он упоминает и Клеопатру.
И всё же история отношения к самоубийству показывает со всей ясностью, насколько людям свойственно думать одно, а чувствовать другое. И хотя для большинства на протяжении последних пятнадцати столетий самоубийство ассоциируется с грехом и преступлением, тем не менее, как любят повторять христианские авторы, порочная гордыня часто говорит громче, чем мужественная скромность, а безудержная храбрость привлекает сильнее, чем спокойная самоотверженность. Постоянно, говоря о самоубийстве, авторы подчёркивают различие между добродетелью и «величием». Под «величием» понимается сразу целый комплекс атрибутов: высокое социальное положение, храбрость, цельность, самоуважение. Тот же Августин, например, противоречит сам себе, замечая: «Можно восхищаться величием души тех, кто имел мужество уйти из жизни, но не их мудростью». Двенадцать веков спустя английский священник Иеремия Тейлор равным образом затрудняется в оценке, не зная, можно ли осудить тех, кто проявил такую решительность и храбрость. Защищая свою честь и пренебрегая жизнью, они не только заслуживают прощения, но вызывают восхищение. Хотя, конечно, «это всё равно нельзя считать законным». Но пока теологов волновали добродетель и законность, поэтов вдохновляли слава и величие. Клеопатра со змеёй у груди была готовой героиней трагедии и образцом стойкости. Несмотря на совершение осуждаемого христианством греха, ею восхищалась вся средневековая и ренессансная Европа.
«Разве испугается смерти та, которой грозит смерть её славы?» — вопрошает Ирас в трагедии Этьена Жоделя «Пленённая Клеопатра» (1553 год). «Нет, ни за что! — отвечает ей Клеопатра. — Лучше умереть, чем дать Цезарю отпраздновать победу над нами!» Хор аплодирует ей, превознося её подвиг и объявляя, что она будет знаменита по всей земле, ибо предпочла смерть унижению и тем самым доказала, что обладает ещё более мужественным сердцем, чем мужчина, — «un соеur plus que d’homme». В «Трагедии Клеопатры» Сэмюэля Дэниела, впервые увидевшей свет в 1594 году, сама Честь увлекает за собой Клеопатру на дорогу смерти. В трагедии Роберта Гарнье о Марке Антонии они оба, и Клеопатра, и Антоний, с радостью ступают в объятья смерти. И этот подвиг, как возглашает хор, славнее, чем все победы Октавия.
