7 ЦАРИЦА 
«Трагедия Клеопатры» Томаса Мэя начинается со сцены, где группа приближённых Антония обсуждает нежелательные последствия страсти Антония к царице, то, как это дурно сказывается на его репутации и на его характере, как аморально с его стороны по отношению к собственной жене впутаться в любовную историю. Высказываются приличествующие случаю чувства, и течение беседы вполне предсказуемо до тех пор, пока вдруг не вмешивается Канидий:
Какое дело нам до того,
С кем развлекается Антоний?
Клеопатра и её прислужницы могут увлекаться любовью, неважно, истинной или притворной, но у мужчины есть более важные дела для обсуждения — такие, как тирания и свобода, долг и принципы, права граждан и конституция, наиболее подходящая для управления хорошо организованного государства. В течение двух веков, когда в Англии, Америке и Франции бурно обсуждались демократические формы правления, драмы и трагедии о Клеопатре и её похождения часто были не чем иным, как декорацией для обсуждения тех реальных политических или литературных идеологических проблем, которые волновали мужчин того времени.
Среди занятий, «каковые ослабляют и ведут к разрушению благосостояния», Томас Гоббс в 1651 году называл и чтение «историй древних римлян и греков». Такие истории сеют смуту, столь убийственную, в понимании Гоббса, как и бешенство, поскольку они могут внушить «молодым людям и другим, кто не обладает достаточным противоядием здравомыслия», что «подданные демократических государств наслаждаются свободой, а при монархическом управлении они не что иное, как рабы». Так писал Гоббс, находясь в ссылке в Париже, где исполнял должность учителя математики при бежавшем из Англии юном Карле Стюарте, недавно лишившемся отца, короля Карла I. В Англии всходила звезда судей-цареубийц, во Франции регентство Мазарини периодически трясла Фронда. Гоббса можно подозревать в том, что его рассуждения навеяны современными событиями, но в одном он безусловно прав. Возрождение классического образования в Европе совпадает с возобновлением дебатов, которые в Риме прекратились после того, как Октавий получил в свои руки абсолютную власть и создал бюрократическое централизованное правительство.
К этим аргументам со времён Реформации и до Французской революции всегда прибегали, ссылаясь на античные источники. Никколо Макиавелли в комментариях к Титу Ливию предложил римскую республику как образец мудрого управления, хваля Брута как освободителя и ругая Юлия Цезаря за тиранию. Сторонник авторитарности Жан Боден, философ и политический мыслитель, писал в 1576 году, отвечая и Макиавелли, и всем тем, кто «превозносит до небес римскую республику», рекомендуя им припомнить «зло разногласий и беспорядков, какие она влечёт».
Английский монархист Роберт Филмер вторит ему в «Патриархах», написанных в 1630 году, но изданных только после Реставрации: «Демократия ещё хуже тирании... цена за римскую свободу... та, что не исключает возможность быть убитым. Такое не может быть одобрено при монархическом правлении». Для политической мысли того периода и последующих теоретиков государственного устройства города-государства античной Греции и в ещё большей степени пример древнеримской республики были пробным камнем и критерием, примерами par excellence
[15]. Ла Калпренеда призывает «держащих в руках скипетр», то есть всех царствующих особ, объединиться против республиканцев-римлян, которые являются «врагами рода человеческого» вообще и королей в особенности. Любой восставший был Брутом, любой военный диктатор — Помпеем. Убийство Юлия Цезаря было постоянным примером во всех дискуссиях по поводу тираноубийства. Ну, и конечно, когда речь шла об абсолютной власти, неизменно вспоминался старый неприятель Клеопатры — Октавий Август.
Октавий был для демократов тех времён воплощением всего, что они ненавидели. Монтескье называет его «ловким тираном». Вольтер идёт дальше: «Человек, лишённый стыда, чести, совести и веры, вероломный и неблагодарный, жадный и подлый, хладнокровно идущий на преступление...» Напротив, для придворных того времени он был высшим воплощением славы монарха. Шарль Перро заявлял, что правление Людовика XIV можно справедливо сравнить с «Золотым веком Августа». Несомненно, что такое сравнение польстило королю. А потом уже сам король возжелал нарядиться Аполлоном для версальского празднества, прикатил на бал в золотой карете и по собственному желанию позировал художнику Жану Нокре, одетый в традиционные для римского Аполлона одеяния.
Обе любовные сюжетные линии в легенде о Клеопатре получили соответствующую политическую окраску. Когда Юлий Цезарь прибыл в Александрию, он уже разделался со своим основным соперником. Его связь с принцессой, особой королевской крови, вписывалась в сюжет и казалась иллюстрацией его продвижения к наследственной диктатуре, следующей монархической модели правления. И хотя соперничество мёду Октавием и Антонием было прежде всего борьбой двух честолюбцев, но в те времена их взаимоотношениями вскрывался характер происходящих политических изменений: позади — республика, впереди — империя. «Величие вашей власти потрясает небеса!» — говорит Агриппа Октавию в трагедии де Бенсерада. Смерть Клеопатры открыла новую эру неведомой до тех пор абсолютистской власти. По мысли большинства из тех, кто писал об античном государственном устройстве, — именно в этом главный смысл и значение событий, связанных с Клеопатрой.
Мораль, выводимая из легенды о египетской царице, варьировалась в зависимости от взглядов авторов и доступности источников, из которых они черпали сведения. Наиболее полно пребывание в Египте Юлия Цезаря описано в «Фарсалиях» Лукана. Ими пользовались как источником Сиббер, Флетчер, Мэй и Пьер Корнель. Несмотря на то что какое-то время Лукан вращался при дворе Нерона, сам он был страстным противником империи и в возрасте двадцати пяти лет поплатился за свои взгляды. Его вынудили к самоубийству, поскольку он был замешан в заговорщической деятельности Пизона и «не только публично прославлял тираноубийство, но и похвалялся друзьям преподнести в подарок голову Нерона». Устами Пофина, евнуха Птолемея XIII, Лукан говорит: «Дворец — не место для честного человека, добродетель не согласуется с монархией».
Через тысячу пятьсот лет эта проблема всё ещё оставалась на повестке дня. «Наши предки не зря пустили в оборот крылатую фразу «из дурного человека выходит хороший король», — писал Жан Боден, отстаивая необходимость жёсткого управления. Макиавелли, правда, преследуя другие цели, приходил к такому же выводу. Князь должен быть готов отказаться отданных им обещаний, предать союзников, приговорить к смерти подданных, поскольку «тот, кто лучше умеет притворяться, тот и достигнет большего успеха». В 1620 году Пофин у Джона Флетчера повторяет Лукана:
Не дальше звёзды от земли удалены,
Чем выгода от честности...
Присущая королевской власти аморальность вызывала живой интерес современников.
