Пышность эротической атмосферы, окружающей Клеопатру в версиях поклонников Востока XIX века, подчёркивается перечислением красивых и необычных предметов обстановки. В этот период легенды о Клеопатре превращаются в спектакль, в зрелище, рассчитанное на западного зрителя, в котором сочетаются элементы порнографии, торговли экзотикой и рекламы турбюро. «Даже для шекспировской пьесы требуются музыка, процессии и оформление в стиле Тадема с мраморными купальнями», — писал критик Джеймс Эгейт по поводу постановки «Антония и Клеопатры» на сцене шекспировского театра. И хотя режиссёр доказал свою правоту (постановка Адриана Нобле из Компании королевского шекспировского театра, с Хелен Миллер в главной роли, одна из самых интересных за последние годы, была осуществлена на голой тёмной сцене), но никто из интерпретаторов времён романтизма не стал бы оспаривать такой подход. Хейзлитт в 1817 году провозгласил Клеопатру воплощением «великолепия Востока», и с тех пор «великолепие» стало неотъемлемым атрибутом легенды о Клеопатре. На картинах, в постановках Шекспира, в новых пьесах, в поэмах, стихах, повестях и операх (семь опер на данную захватывающую тему перечислены в «Анналах оперы» Лоэвенборга), даже в трезвых исторических исследованиях Клеопатра XIX века предстаёт в обрамлении множества экзотических деталей. Пирамиды, пилоны, обелиски, идолы с головами животных обязательно находятся где-то неподалёку. Интерьер её жилища весь из золота, слоновой кости или редких пород деревьев, всё инкрустировано драгоценными камнями. Её прислуга, всех цветов и раскрасок, в любом случае очень живописна: «украшенные бусами женщины жёлтого Инда», музыканты с тростниковыми флейтами, заклинатели и акробаты, выступающие обнажёнными и с золотыми трещотками. Рабы-нубийцы (или рабыни) обмахивают её веерами из павлиньих или страусовых перьев. Питается она исключительно странными деликатесами: «трюфели размером с кулак падали на стол, как будто метеориты с неба», а рыба готовилась в соусе из разведённых в уксусе жемчужин. Одежда всегда пышная, экзотическая и сказочно дорогая. Комнаты украшены леопардовыми шкурами или выложены перламутром. Ладья украшается яшмой и ляпис-лазурью. Трон поддерживают вместо ножек два золотых сфинкса.
Письма переносят ручные ибисы. В саду диковинные тропические цветы источали тяжёлые будоражащие ароматы. Она наблюдала за охотой на львов и бегами на колесницах на стадионе, усыпанном лепестками шафрана, а также плавала по озёрам розовой воды. Александрия, её столица, была гигантским городом, его украшали из мрамора и порфира, там разгружались триремы с грузами специй и шёлка, и голые негритянки танцевали в тавернах, мерно бия в тимпаны.
Окружённая таким множеством вещей, Клеопатра XIX века сама также начинала видеться как вещь. Она присутствовала в центре на сцене, отделённой от зрителя просцениумом, или на картине за стеклянной рамкой. Чем пышнее и экзотичнее было её окружение, тем дальше и непонятней становилась она сама. Не человек, которого можно понять или полюбить, а некое диво, одновременно поверхностно яркое и глубоко загадочное. Ослепительная внешность заслоняет всё остальное. Таким способом зритель освобождается от всякой ответственности. Нам больше не нужно понимать, чего она хочет, поскольку она слишком не похожа на нас. Чужестранка, чудо-диво, которое с нами не имеет ничего общего.
Хотя её нельзя понять, но поиметь её можно. И как у Лукана, когда он описывает пышность её двора и её самой, присутствует момент демонстрации богатства и красоты, предназначенной для сексуального насилия, так и у множества позднейших интерпретаторов описания её королевского гостеприимства подавались как варианты предложения проститутки. Александр Дюма создаёт некий новый «аватар» Клеопатры — куртизанку Маргариту, Готье — даму с камелиями. Клеопатра у Теофиля Готье не обременена царским достоинством и исполняет распутные танцы, сопровождаемые стуком кастаньет. В пьесе Сарду Клеопатра обещает Цезарю «сундук с самой большой драгоценностью». «Драгоценностью» этой, конечно, является она сама, «наполовину обнажённая, с глазами, полуприкрытыми длинными ресницами, дрожащая то ли от смущения, то ли от страсти». Позже, чтобы развлечь Антония, Клеопатра в лицах изображает историю нимфы Нитокрии, которая раздевается для купания в Ниле: «Туника соскользнула к её ногам... в пышной гриве волос сверкал серебряный лотос». Такой спектакль называется стриптиз. Поклонники Сары Бернар должны были смаковать такие мгновения. На картине Жана Луи Жерома «Клеопатра перед Цезарем» царица стоит в провоцирующем наряде: лёгкая ткань облегает её бёдра, позволяя взглянуть на голые ноги, живот открыт, обнажённая грудь окружена чем-то вроде украшенной орнаментом сбруи, что вызывает дразнящие ожидания, чем это может обернуться. Цезарь, сидящий за столом, приподнял голову от бумаг, чтобы посмотреть, заслуживают ли его визитёры внимания и стоит ли ради этого отрываться от дела. Клеопатра стоит в надменной позе, но никакое презрение с её стороны не может изменить тот факт, что она выставлена на продажу, как проститутка в борделе или рабыня на восточном рынке, постоянном объекте внимания со стороны Запада. Марк Твен пишет: «Об этом мы уже начитаны — о юных девушках, выставленных на обозрение и обсуждение, как будто речь идёт о продаже лошадей на ярмарке». На картине Жерома чёрный слуга, почти нагой, сворачивает ковёр вокруг Клеопатры жестом зазывалы, рекламирующего товар придирчивому покупателю. Клеопатра, пусть и нехотя, подчиняется и подвергается осмотру и оценке. И зрителю, и Цезарю предоставляется возможность её оценить и решить, достойна ли она того, чтобы её приобрести.
Как гурия-шлюха, как женщина, которая является чуждой и в то же время объектом купли-продажи, Клеопатра в глазах поклонников Востока — непостижимое и загадочное существо. Для мужчины, который мечтает обладать ею, гораздо проще не пытаться её понять, а представлять её как чистый экран, на который можно проецировать свои фантазии. Флобер, посетивший Египет в 1850 году, провёл ночь с танцовщицей: «Я любовался этим прекрасным созданием — она спала... а я погрузился в долгое и глубокое мечтательное настроение — почему и остался с ней. Я припоминал ночи, проведённые мной в парижском борделе — целая серия воспоминаний нахлынула на меня, — и ещё я думал о ней, о том, как она танцевала, о звучании её голоса, когда она исполняла песни, которые для меня были бессмысленным набором звуков, ибо я даже не различал слова».
Понятие о Востоке (так же как и о женщинах) как о чём-то загадочном и непостижимом проистекает из невежества. Это невежество излечимо с большим трудом, поскольку сами невежды отнюдь не ставят своей целью от него избавиться. Пытаться понять чужие страны, изучить чужой язык и культуру означает превратить лотос в луковицу. Если бы Флобер мог разговаривать с девушкой, с которой он провёл целую ночь, или если бы Бодлер, обожавший свою чернокожую любовницу за её непроходимую глупость, дали бы себе труд узнать, что творится в голове этих девушек, то очарование было бы нарушено. Клеопатра, чистый белый лист, тем более соблазнительна, чем менее понятна. Антоний в пьесе Сарду с удовольствием сопровождает Клеопатру в плавании по Нилу в Мемфис: «Твоя красота становится ещё более загадочной под сенью этих диких гранитных скал или на фоне жгучего блеска песчаных горизонтов». Он находит её столь же интригующей, как и окружающий их загадочный и таинственный пейзаж Египта. «Твой глубокий взгляд, загадочная улыбка, змеиная гибкость тела — ты настоящая египтянка, скрывающаяся всегда в тени Изиды, живая загадка, сфинкс». Такое окружение придаёт ей неодолимое эротическое очарование. «Никто в действительности не понимает, что такое восточная женщина, — писал Флобер в «Саламбо». — Пьедестал слишком велик для её статуи». Этот пьедестал был воздвигнут европейцами, которые, водрузив на него вдвойне странное создание — восточную женщину, — дали тем самым себе возможность прийти к выводу о невозможности общения. Им оставалось теперь только погрузиться в спячку разума и справить пир чувств.
