Образ моря или океана повторяется у многих. В романе Жана Кантеля ложе Клеопатры «безгранично как море, из которого никто не возвращается живым». У Эберса Клеопатра принимает гостей в чудесном зале, оформленном как морской грот, покрытый кораллами, ракушками, морскими звёздами и фигурами тритонов, русалок и подводных чудищ. Анатоль Франс замечает, что Клеопатра «столь же очаровательна и столь же опасна, как море, породившее Афродиту». Как и богиня любви, она выходит к мужчинам из воды, — порождение воды, морская жительница. Антония соблазнила приплывшая по воде женщина, она сдёрнула его с прочной твёрдой суши и увлекла за собой по морю в неведомый Египет, страну сексуальной распущенности. Там она развлекала его рыбной ловлей и морскими прогулками и страстными всплесками инстинктивных удовольствий. Он проиграл, так как не послушался разумных мужчин, что советовали ему принять бой на прочной надёжной суше, и доверил свой успех при Акции ненадёжной воде.
Море, с его приливами и отливами, подвластное Луне качающееся материнское лоно, всегда имеет женский характер. Это любимый враг мужчины, образ его бессознательного и его сексуальности. Владения мужчины расположены на суше, там его дом, его домен. Женщины, подобные Клеопатре, угрожают драгоценному «домену», а следовательно, мужскому контролю и самим мужчинам. «Где было Ид, там должно оказаться Эго», — писал Фрейд, объясняя главные задачи психоанализа. «Это работа культуры», отличная от естественного течения вещей. Клеопатра мешает этой работе. «Женская любовь, — говорит герой Генри Райдера Хаггарда, — это бушующий смерч, уносящий прочь Надежду», прорывающий все барьеры и «сводящий на нет усилия мужчины отстоять чистоту и храм веры». В море мужчины тонут. Антоний у Жозе Мариа Де Эредиа увидел в широко открытых глазах Клеопатры образ грядущего краха — «море с бегущими кораблями». Салонный английский художник Уильям Этта (по его поводу Теккерей заметил, что для прикрытия обнажённой натуры на его картинах понадобился бы целый сад с фиговыми деревьями) написал картину «Триумф Клеопатры», где царская ладья Клеопатры, нагруженная пышными полунагими женщинами, стоит у пристани Тарса. Рядом в воде резвятся нимфы, демонстрируя груди (естественно, обнажённые), тем временем как тонкая полупрозрачная дымка (их символ) заволакивает небо над городским храмом.
Море холодно и полно желания, бесстрастно и гибельно, а Клеопатры-убийцы, как и море, не замечают тех, кто гибнет из-за них. Их «взгляд как будто дремлет, лелея думы, что навевает ночь, окутывая дремлющую пустыню»,’— говорит герой Хаггарда. Виктор Гюго описывает «рассеянный взгляд» Клеопатры, который очаровывал и приковывал внимание мужчин. У Суинберна Клеопатра перебирает жемчужные бусины ожерелья «длинными тонкими пальцами», а глаза её устремлены в никуда, она застывает в смертном сне. Героиня Кантеля недвижна, как мраморная статуя, взгляд её устремлён в пустоту. Играя роль козлов отпущения для мужских желаний и фантазий, такие Клеопатры не испытывают никаких эмоций.
Будучи представительницами «тёмной стороны» природных инстинктов, Клеопатры-убийцы холодны и равнодушны. «Нет, нет, ты никогда не любила, — заключает Людовик Буилхет, глядя на труп Клеопатры. — Твоё сердце сейчас, укрытое хрупким деревом саркофага, не холоднее, чем оно было во время расцвета твоей красоты!.. Ты безучастно смотрела, как падают достойные мужи, что бросали мир к твоим ногам в обмен на одну-две твоих слёзы». Такие Клеопатры так же лишены доброты любящих сердец, как тигры или змеи, или как пламя свечи, что привлекает сгорающих в нём мошек. Они используют любовников как сексуальные объекты, которые не вызывают у них никаких человеческих чувств. Когда в романе Кантеля Ахмосис, один из многих знатных египтян, что был безнадёжно влюблён в Клеопатру, переодевается рабом, чтобы быть поближе к царице, и, находясь у неё на службе, последовательно отравляет её любовников, она, кажется, и не замечает этих преступлений. Точно так же она не узнает самого Ахмосиса, которому однажды всё же удалось удостоиться её любви. Она проходит мимо него под руку со своим следующим любовником — царём Бактрии. Ахмосиса же по её приказу привязывают к дереву, где он погибает медленной смертью под палящими лучами египетского солнца. Она капризна и жестока часто просто по небрежности. Приказав, чтобы кого-то растерзали львы, она забывает об этом, потому что увлекается чем-то другим. Клеопатра Теофиля Готье на момент проникается симпатией к одному из своих любовников, молодому охотнику, и даже хочет приказать, чтобы его не убивали наутро. Однако её внимание отвлекает звук труб — приезжает Антоний, и бедный юноша становится жертвой её забывчивости и небрежения.
Не обладая ни способностью любить, ни моралью, Клеопатры-убийцы мучаются от одного — от безнадёжной и утомительной скуки. Эта праздная скука приобретает огромные размеры. Она охватывает весь мир. Жаркое небо Египта, кажется, давит на неё сверху, погружая в тоску бездеятельности. Все стимулы блокируются всепоглощающей скукой «желаний, удовлетворяющихся чуть ли не прежде, чем она их выскажет...». «Я не могу пожелать ничего такого, что я не могла бы получить; ничего такого, чего я не имела бы прежде, никакого нового чувства или не испытанного прежде наслаждения». Она ищет новизны в сексе, но все её любовники для неё на одно лицо, и она не испытывает ничего нового, поскольку их не любит. Она пытается возбудить себя насилием, но даже это не приносит ей радости нового. Её красота разоружает любого противника. Заговорщики бросают кинжалы, стоит им один раз на неё взглянуть. В пьесе Вернона Кнотта, опубликованной в 1904 году, даже Антоний, который пришёл, чтобы заставить её умереть вместе с ним, падает ниц перед ней и разрешает ей попирать свой мыслящий лоб пятою. Никто не может противостоять Клеопатре-убийце.
В этом Клеопатра едина с «природой», никто не может выйти из монотонного цикла смерти и возрождения, если только он не верит в Бога. Её безнадёжно-тоскливая скука сродни атеизму, или, вернее, отчаянию человека, потерявшего веру и чувствующего бессмысленность существования, лишённого божественного управления. Её жестокость, пишет Блез де Бюри, происходит из «неукротимой яростной природы, не признающей ни авторитета, ни морали, ни Бога». Аморальное и бездушное животное, она ведёт жизнь, состоящую из беспрерывной череды повторений — антитезы поступательному прогрессу, который является парадигмой христианской добродетельной жизни. Сама по себе стерильная (Клеопатры-убийцы никогда не выступают в роли матери), она живёт в царстве, полном и насыщенном жизнью, но жизнью чудовищной в своей аморфности. Суинберн окружает её «змеями и плавающими гадами посреди вялых и влажных зарослей тростника». Подобно «склизким тварям», среди которых жил Старый Моряк, выброшенный из человеческого общества, подобно топким порослям в стране смерти, описанной в поэме Т. С. Элиота, их плодовитость связана со смертью. Клеопатра-«природа» поедает мужчин с немыслимой прожорливостью. «Того, что получает красотка за один день, — писал О’Шонесси, — хватило герою бы на множество жизней и влюблённостей». Природный императив безудержного размножения порождает с неизбежностью ничем не сдерживаемый императив смерти, пока он не ограничен какими-либо философскими или религиозными заповедями. А Клеопатра, безжалостная и распущенная, враждебна любым духовным ограничениям.
В романе Кантеля Клеопатра в глухую полночь оказывается в огромном храме и наблюдает за ритуалами поклонения верховному богу Амону. В первом помещении, куда она попадает, жрецы излагают доктрину для верующих невежд о личном боге, который с их помощью помогает людям. Это напоминает учение о христианской троице: «И чтобы научить нас, он послал Тота, который представляет его Мудрость, а чтобы спасти нас, он послал Озириса, который является его Милосердием. Из своего небесного дворца он наблюдает за людьми, которых любит как своих детей...» Во втором помещении обучаются те, кто прошёл первый обряд посвящения. Здесь проповедуется уже менее утешительный деизм: «Ничего не существует, кроме Него... люди всего лишь его собственные мысли, постигающие себя...» Наконец, в последней комнате жрец устрашающего вида проповедует последнюю истину, переносимую только для тех, кто мужественно подготовился к её восприятию: «Амон не существует. Законы природы и случайные комбинации элементов породили все вещи. Когда человек умирает, ничего не остаётся: тело его возвращается земле... Никто не наблюдает за людьми, и никто их не защищает. Материя в своём беспрерывном движении бесконечно преображает сама себя. Она слепа, бесчувственна, глуха. Существует только она, и ничего больше».
