Итак, для правильной организации произведения, для его кристаллизации важно, чтобы все дионисийские
[65] элементы, которые приводят в действие воображение художника и мобилизуют жизненные силы, были как следует укрощены, прежде чем успеют опьянить нас. В конечном итоге им придется подчиниться закону – как того требует Аполлон
[66].
Продолжать бесконечную дискуссию о классицизме и романтизме противоречит моим склонностям, а также моим намерениям. Я сказал все, что должен был, чтобы выразить свое отношение к этой теме, но поставленная передо мной задача не могла бы считаться выполненной, если бы я не привлек ваше внимание – ненадолго – к родственному вопросу – вопросу о двух других антагонистах, модернизме и академизме.
Прежде всего, что за неудачный неологизм – это слово «модернизм»! Что же оно все-таки обозначает? В своем наиболее четко определенном смысле оно означает форму богословского либерализма – заблуждения, осуждаемого Римской церковью. Должен ли модернизм в искусстве быть также осужден? Я уверен, что да… Современно то, что представляет свое собственное время, соответствует ему и остается в пределах его понимания. Иногда художников упрекают в том, что они слишком современны или недостаточно современны. С таким же успехом можно упрекать саму эпоху в том, что она недостаточно современна или, наоборот, слишком современна. Недавний
[67] опрос общественного мнения показал, что, по всей видимости, Бетховен – наиболее востребованный композитор в Соединенных Штатах. На этом основании можно сказать, что Бетховен очень современен, а композитор столь очевидно большого значения, как Пауль Хиндемит, не современен вовсе, так как в списке победителей его имя не упоминается вообще.
Сам по себе термин «модернизм» не подразумевает ни похвалу, ни порицание и ни к чему не обязывает. Именно в этом и заключается его слабость. Смысл этого слова ускользает от нас, скрываясь под другими его значениями. Говорят, нужно жить в своем собственном времени. Совет излишен: как можно жить иначе? Даже если бы я хотел воскресить прошлое, самые энергичные усилия моей заблуждающейся воли были бы бесполезны.
Отсюда следует, что любой способен злоупотребить этим податливым бессодержательным термином, придав ему желаемые форму и окраску. Но, повторюсь, что же мы все-таки понимаем под термином «модернизм»? В прошлом этот термин никогда не использовался, он не был даже известен. Тем не менее наши предшественники были не глупее нас. Стал ли этот термин настоящим открытием? Ничего подобного. Не являлся ли он, скорее, признаком упадка нравственности и вкуса? Я совершенно убежден, что на этот вопрос мы должны ответить утвердительно.
Завершая разговор о модернизме, я горячо надеюсь, что вас это слово смущает, возможно, настолько же, насколько и меня. Было бы намного проще отказаться ото лжи и признать раз и навсегда, что мы называем современным то, что тешит наш снобизм. Но разве потакание снобизму действительно того стоит?
Термин «модернизм» тем более оскорбителен, что его обычно приводят в противовес другому, чей смысл совершенно ясен, – я говорю об академизме.
Произведение называют академическим, когда оно сочинено строго в соответствии с предписаниями консерватории. Отсюда следует, что академизм, рассматриваемый как учебное упражнение-имитация, сам по себе является очень полезным и даже обязательным для начинающих, которые практикуются, ориентируясь на те или иные образцы. Отсюда также следует, что академизму нет места нигде за пределами консерватории и что те, кто продолжает идеализировать его уже после того, как завершил свое обучение, создают исключительно правильные произведения, но бескровные и сухие.
Современные музыкальные критики приобрели привычку оценивать произведения с точки зрения модернизма – то есть с точки зрения несуществующего – и относить к категории «академического», которую они рассматривают как противоположность современному, все то, что не сообразуется с экстравагантностью, составляющей в их глазах суть модернизма. Внешне противоречивое и сумбурное бездумно провозглашается этими критиками модернистским. Все ясное, упорядоченное и лишенное двусмысленности, которая помогает им делать карьеру, они незамедлительно объявляют академическим. Как бы то ни было, мы можем использовать академические формы, не рискуя впасть в академизм. Человек, который не желает прибегнуть к этим формам, когда у него есть в них потребность, выказывает явную слабость. Сколько раз я отмечал это странное непонимание со стороны тех, кто считает себя справедливым судьей музыки и ее будущего! Еще более трудным для постижения является то, что эти же самые критики признают естественным и законным заимствование старых народных или религиозных мелодий, гармонизированных таким образом, который несовместим с их сущностью. Этих критиков вовсе не шокирует подобный нелепый прием – лейтмотив, и они охотно участвуют в музыкальных турах, проводимых агентством Кука из Байройта
[68]. Они считают себя очень современными, когда восхищаются задействованными в симфонии экзотическими звукорядами, устаревшими инструментами и методами, созданными для совершенно иных целей. Испуганные мыслью о том, что покажутся такими, какие они в реальности есть, они ожесточенно преследуют несчастный академизм, ибо чувствуют тот же самый священный ужас перед устоявшимися формами, какой испытывают их любимые композиторы, которые боятся к ним прикоснуться.
Поскольку я и сам очень часто заимствовал академические подходы, и не думая скрывать то удовольствие, которое находил в них, для меня эти джентльмены розог не жалели.
Мои злейшие враги, надо отдать им должное, всегда признавали, что я полностью понимаю, что́ делаю. Академический темперамент невозможно приобрести. Человек вообще не может приобрести темперамент. Вот и у меня нет темперамента, сообразующегося с академизмом, поэтому я всегда использую академические формулы сознательно и по собственной воле. Я использую их так же сознательно, как использовал и фольклор. Они – сырье для моей работы. И я нахожу довольно комичным то, что мои критики придерживаются позиции, которую не могут подкрепить разумными доводами. Ибо однажды волей-неволей они должны будут дать мне то, в чем из предвзятых представлений отказывали.
Я не более академичен, чем современен, и не более современен, чем консервативен. Чтобы доказать это, достаточно одной «Пульчинеллы». Итак, вы спрашиваете, кто же я такой? Я отказываюсь распространяться на тему моей собственной персоны – она находится за рамками нашего курса. И если я позволил себе немного поговорить с вами о моей работе, то это было лишь для того, чтобы проиллюстрировать мысль примером одновременно личным и конкретным. Я могу привести другие примеры, которые компенсируют мое молчание и отказ выставлять самого себя на всеобщее обозрение. Они покажут вам еще яснее, как критика на протяжении столетий играла свою роль информатора.
