Мир для Декарта – это мир геометрического пространства, поддающийся разметке и исчислению. Можно сказать, что вся его философия находится под определяющим влиянием его геометрических прозрений.
В юности Декарт, воодушевленный распространившимися по всей Европе розенкрейцерскими манифестами, искал контакта с этим таинственным орденом. Именно эти поиски среди прочего стали причиной его странствий и привели его к знакомству с И. Бекманом и К. ванн Хугеландом. Когда же в 1622 г. Декарт вернулся во Францию, в образованном обществе муссировался слух, что он стал членом таинственного ордена. Возможно, одна из причин враждебного к нему отношения со стороны Гассенди стало неприятие этим последним розенкрейцерства.
Не будучи в состоянии найти источник помощи в себе самом, он ищет его вне себя, – описывает эти поиски К. Фишер, – ему кажется, что кто-то может подсказать ему слово разгадки или что оно скрыто где-нибудь, как тайное сокровище, подобно философскому камню, которым обладают только адепты. Среди сомнений в нем пробуждается стремление к таинственному и магическому. В этом настроении он слышит, что говорят о каком-то «братстве розенкрейцеров», которое, возникши мистическим образом и будучи посвящено в истинное познание вещей, имеет целью просветить мир и освободить науку от ее заблуждений; члены его с внешней стороны нераспознаваемы и не должны ничем себя выдавать. Тем более привлекают они воображение людей, баснословнейшие слухи переходят из уст в уста, появляются сочинения «за» и «против», интерес нашего философа возбуждается до высшей степени, он всячески старается познакомиться с одним из посвященных, быть может, с помощью сочинения, заглавие которого сохранилось и которое он имел в виду посвятить розенкрейцерам; но все его старания оказались напрасными, он никогда в своей жизни не мог отыскать ни одного члена этого тайного союза. И по очень простой причине: потому что таких не было.
Хотя не все авторы столь однозначно отвергают как существование розенкрейцерского братства, так и факт принадлежности к нему Декарта, едва ли стоит возводить к нему основания картезианской философии. И тем не менее, следует помнить о том, что мыслители той эпохи, не исключая самых строгих эмпириков или рационалистов, были не чужды стремления ко всему «таинственному и магическому». Но дело не только и, быть может, не столько в тяготении еще средневекового по сути сознания к оккультным темам. Розенкрейцерское общество, независимо от того, существовало ли оно на самом деле или было литературной мистификацией, предлагало образ некоего утопического сообщества ученых, свободного от косности университетской системы. Розенкрейцерство, а впоследствии масонство представали в глазах современников разумно устроенными и независимыми от церкви и политики братствами рассеянных по всей Европе интеллектуалов. Мечту о таком сообществе можно увидеть и в «Новой Атлантиде» Ф. Бэкона, и в усилиях М. Мерсенна связать европейских ученых посредством переписки.
Декарт никогда не считал, что наделен умом, превосходящим прочие. А всеми своими успехами в науках, полагал он, обязан исключительно своему методу. При этом он смолоду решил «искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира»
[172]. Став таким образом руководителем самому себе, он приступил к философии, памятуя о том, что до сих пор все ее суждения оказывались более или менее сомнительными. Поэтому занятия философией предполагают для Декарта практику изолированности от мира и высвобождения способностей собственного разума. О том, как это делается, т. е. о том, как началась его философия, Декарт рассказывает в знаменитом отрывке, который следует привести и нам:
Я находился тогда в Германии, где оказался призванным в связи с войной, не кончившейся там и доныне. Когда я возвращался с коронации императора в армию, начавшаяся зима остановила меня на одной из стоянок, где, лишенный развлекающих меня собеседников и, кроме того, не тревожимый, по счастью, никакими заботами и страстями, я оставался целый день один в теплой комнате, имея полный досуг предаваться размышлениям
[173].
Декарту было в то время 23 года, и сам он ощущал свою незрелость, так что сознательно откладывал формулировку начал собственной философии. Да и впоследствии, решив, что пришла пора писать, он снова стремился, «не лишая себя всех удобств большого города, жить в таком уединении, как в самой отдаленной пустыне»
[174]. Он не нуждался ни в похвалах, ни в критике, и презирал диспуты, с такой страстью практикуемые в школах, как пустое времяпрепровождение, где не только не стремятся достичь истины, но открыто предпочитают ей внешнее правдоподобие. Он не искал славы, выше всего ценя покой, но и не бежал от известности, полагая ее несправедливостью по отношению к себе.
Впрочем, при желании привычку Декарта к уединенному размышлению можно возводить еще к годам его пребывания в коллеже Ла-Флеш, где он вместо того, чтобы ходить на утренние занятия, размышлял лежа в постели. Право на такое утреннее времяпровождение, полученное им по слабости здоровья, он сохранил и впоследствии, сделав утро своим основным рабочим временем. Впрочем, сам он был склонен жаловаться на апатию и лень
[175], которые, однако, не мешали ему ни изучать право в университете Пуатье, ни служить в армии под началом Мориса Нассау. Впрочем, как не без иронии заметил К. Фишер, «он был не столько солдат, сколько турист, и избрал военную жизнь не как карьеру, а как костюм»
[176]. Да и тот он вскоре сбросил ради частной жизни. Когда Декарт завербовался в армию Максимилиана Баварского, его, по-видимому, больше всего привлекала возможность попасть в Ульм, славившийся своей инженерной школой. А кроме того, здесь жил прославленный математик И. Фаульгабер, которого считали розенкрейцером. Они познакомились в начале осени 1619 г., а в ночь на 10 ноября Декарту приснились его знаменитые три сна, и это событие одни толкуют как изобретение универсальной математики, а другие – как мистический кризис.
Впоследствии он постоянно бежал от знакомых и посетителей, уехал в Голландию и постоянно переезжал из города в город, сохраняя связи с научным сообществом через немногочисленных друзей, у которых он время от времени забирал адресованную ему корреспонденцию. Да и в таком большом и многолюдном городе, как Амстердам, он чувствовал себя свободным и одиноким. «Ежедневно я прогуливаюсь среди толпы народа, – писал он Ж. Л. Г. Бальзаку, – с такой же свободой и безмятежностью, с какой Вы гуляете по своим аллеям, причем попадающихся мне навстречу людей я воспринимаю так же, как Вы – деревья Вашего леса или пробегающих там животных. Даже их шумная суета нарушает мои грезы не больше, чем журчанье ручья»
[177].
