Такая философия выполняет чрезвычайно важные общественные функции:
Далее я предложил бы обсудить полезность этой философии и вместе с тем доказал бы, что философия, поскольку она простирается на все доступное для человеческого познания, одна только отличает нас от дикарей и варваров и что каждый народ тем более цивилизован и образован, чем лучше в нем философствуют; поэтому нет для государства большего блага, как иметь истинных философов. Сверх того, любому человеку важно не только жить рядом с теми, кто предан душою этому занятию, но поистине много лучше самим посвящать себя ей, подобно тому как несомненно предпочтительнее в жизни пользоваться собственными глазами и благодаря им получать наслаждение от красоты и цвета, нежели закрывать глаза и следовать на поводу у другого; однако и это все же лучше, чем, закрыв глаза, полагаться только на самого себя. Действительно, те, кто проводит жизнь без философии, совсем сомкнули глаза и не пытаются их открыть; между тем удовольствие, которое мы получаем при созерцании вещей, доступных нашему глазу, несравнимо с тем удовольствием, какое доставляет нам познание того, что мы находим с помощью философии
[210].
У Декарта все еще сохраняется платоническое представление о том, что философия позволяет увидеть умственным взором нематериальные сущности, недоступные глазу физическому. Действительно, мир по-прежнему расколот на чувственное и сверхчувственное, и в этом отношении мироощущение Декарта не слишком отличается от платоновского. Ведь мыслящее я не имеет ничего общего с материальным (протяженным) телом. Поэтому вполне обоснованной представляется сатира иезуита Даниеля «Путешествие в мир Декарта» (1690), где философ предстает магом, способным отделять душу от тела. Пока его душа странствовала, его тело похоронили в Стокгольме, а теперь он на третьем небе строит мир из «тонкой материи», залежи которой он здесь обнаружил. Всякий, кто хочет постичь тайны бытия, должен отделить свою душу от тела и посетить г. Декарта в его мастерской.
Фонтенель вывел Декарта в своих «Диалогах мертвых древних и новейших лиц» как самозванца, в своем самозванстве соперничающего с Лжедмитрием III.
Лжедимитрий. А вы, который задаете мне столько вопросов и которому так трудно угодить, как осмелились вы выдать себя за родоначальника новой философии, все таинственные истины которой до вас оставались закрытой книгой?
Декарт. Я нашел многие вещи столь очевидными, что льстил себя надеждой, будто они истинны и достаточно новы для того, чтобы создать отдельную школу.
Лжедимитрий. А не испугал вас пример стольких философов, имевших мысли столь же хорошо обоснованные, как ваши, и тем не менее в конце концов прослывших дурными философами? Вам могут назвать длинный список таких имен, а вы мне в состоянии указать только на двух Лжедимитриев, бывших моими предшественниками. Я всего лишь третий в своем роде, попытавшийся одурачить московитян; вы же даже не тысячный в вашем роде, попытавшийся втереть очки всему человечеству
[211].
Но, как бы ни насмехались над декартовым дуализмом современники и потомки, никак нельзя отрицать огромного влияния, которое оказал Декарт на западное человечество. Как заметил П. Шоню, «Рене Декарт в 1637-м в “Рассуждении о методе” создал историю одной мысли, своей, которая является мыслью конструктора современного мира»
[212]. Деятельность этого человека не была частным случаем в истории европейской мысли. Сегодня мы употребляем имя Декарта как эпоним для названия целой модификации европейской мысли, сформировавшей тот мир, от которого мы в значительной мере все еще не ушли. «Озарения Декарта, гениальные, неточные, источник будущих трудностей и немедленной пользы, а именно сведения материи к пространству, отделение познающего разума от предмета познания в итоге, с учетом благоприятной социальной структуры, привели к тому, что можно назвать европейским чудом научной мысли»
[213].
Картезианство и антикартезианство
«Все способствовало славе этого философа, – писал Дюпон-Бертри, – новизна, понятность, превосходство учения; блестящая репутация его учеников, – все это, несмотря на противоречия, преследовавшие его с самого начала, работало на упрочение его основных сочинений»
[214]. Действительно, многие интеллектуалы были зачарованы декартовыми идеями и немедленно стали их верными адептами. Те же, кому удалось сохранить критичность мышления, после первых восторгов начинали обнаруживать в картезианских сочинениях многочисленные нестыковки и противоречия. Поэтому картезианцы оставили хоть и весьма популярную, но все же ограниченную школу, которой пришлось отстаивать правоту своего учителя от нападок порой весьма проницательных противников. Сама же картезианская доктрина в конце концов превратилась в то, против чего когда-то восставал Декарт, – в официально насаждаемое в университетах учение.
Вместе с тем, картезианская школа не была каким-то целостным институтом с выраженным лидерством и членством. Декартова философия, подобно упавшему в воду камню, стала центром, от которого расходились круги, порой вполне отчетливые, а порой едва различимые на волнующейся поверхности потока французской интеллектуальной жизни. В XVII в. эта жизнь еще была по преимуществу католической. Католицизм, религия не только неграмотных крестьян и полуграмотных сельских кюре, но и столичных интеллектуалов, был той самой средой, в которой картезианству предстояло прижиться. После Декарта в среде образованных католиков историки философии ясно видят два основных направления – картезианство и антикартезианство
[215].
