Книга Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание, страница 39. Автор книги Александр Дьяков

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание»

Cтраница 39

Итак, пусть человек объемлет взором всю природу в ее высоком и совершенном величии, пусть он отведет взгляд от низких предметов, его окружающих. Пусть посмотрит на это ослепительное сияние, зажженное, словно негаснущий светильник, чтобы озарять вселенную; пусть земля представится ему крохотной точкой рядом с тем огромным кругом, который описывает это светило, и пусть он подивится тому, что сам этот огромный круг есть лишь малая точка в сравнении с тем, что замыкают светила, катящиеся по небосводу. Но если наш взгляд здесь остановится, пусть наше воображение идет дальше, оно скорее устанет работать, чем природа – поставлять ему пищу. Весь видимый мир есть лишь незаметная морщинка на обширном лоне природы. Никакие понятия не могут к ней приблизиться; напрасно мы тужимся послать наши представления за пределы воображаемых пространств, мы порождаем лишь атомы в сравнении с действительностью вещей. Это бесконечная сфера, центр которой везде, окружность – нигде. Самое важное из наглядных проявлений всемогущества Божия в том и состоит, что наше воображение теряется при этой мысли.

А теперь, обратившись к себе, пусть человек подумает, что он есть рядом с сущим, пусть взглянет на себя в растерянности и пусть из этой маленькой норки, где он обитает, – я имею в виду вселенную, – он научится назначать истинную цену земле, царствам, городам, домам и самому себе.

Что такое человек для бесконечности?

Но чтобы представить себе другое, столь же поразительное чудо, пусть он поищет среди вещей ему известных самые крошечные, пусть муравей со своим маленьким тельцем заставит подумать о несравненно меньших его членах, о лапках с суставами, о венах в его лапках, о крови в его венах, о гуморах этой крови, о капельках в этих гуморах, парах в этих капельках; пусть, расщепляя и дальше такие вещи, он истощит все свои силы на представление об этом, и пусть тот последний предмет, до которого он дойдет, и станет теперь предметом нашего рассуждения. Быть может, он подумает, что это и есть самая малая вещь в природе.

Я хочу показать ему здесь другую бездну. Я хочу нарисовать ему не только видимую вселенную, но и бескрайность природы, которую можно вообразить внутри этого мельчайшего атома; пусть он увидит там бесконечное множество миров, у каждого из которых есть свой небосвод, свои планеты, своя земля, на этой земле свои живые существа и, наконец, свои муравьи, в которых он обнаружит то же, что и в видимых глазу; и вот когда он станет обнаруживать там все то же самое, без конца и остановки, пусть у него голова пойдет кругом от таких чудес, столь же поразительных своей малостью, как другие своей огромностью. Ведь кто не изумился бы, что наше тело, которое только что не было заметно во вселенной, а она и сама незаметна в лоне всего сущего, теперь стало колоссом, целым миром, вернее, всем по сравнению с той малостью, куда нельзя проникнуть. Кто задумается над этим, тот устрашится самого себя, и, сознавая себя заключенным в той величине, которую определила ему природа между двумя безднами – бесконечностью и ничтожностью, – он станет трепетать при виде этих чудес; и я полагаю, что его любопытство сменится изумлением, и он будет больше расположен безмолвно их созерцать, чем горделиво исследовать.

Так что же есть человек в природе? Ничто по сравнению с бесконечностью, все по сравнению с небытием, середина между ничто и все; он бесконечно далек от постижения крайностей; цель и начала вещей надежно скрыты от него непроницаемой тайной [245].

Человек Паскаля повисает в пустоте, между двумя безднами. Ему не на что опереться, не в чем найти утешение, разве что в религии (Паскаль так и поступает). Наука высветила необъятный и непознаваемый мир, пришедший на смену миру средневековому, представляющемуся теперь маленьким и уютным. Впрочем, по Средневековью пока никто не скучает, да и самого этого понятия еще нет. Но и ликования торжествующего разума в дискурсе Паскаля нет. Вместо этого – тотальная неопределенность. Недаром Паскаль считал пирронизм доктриной, лучше всего отражающей истинное положение дел с познанием.

Вот наше истинное положение. Оно делает нас неспособными ни знать наверное, ни оставаться в полном неведении. Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и, однако же, оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна [246].

Человек – всего лишь тростинка, хоть и мыслящая, но самая слабая во всей природе, так что любой пустяк способен погубить его. Но, хотя вселенная может раздавить его в один миг, человек, говорит Паскаль, все же человек оказывается выше своего убийцы, поскольку знает, что умирает и что вселенная превосходит его, тогда как вселенная не знает ничего. Мысль – единственное достоинство человека. «Постараемся же мыслить как должно: вот основание морали» [247].

В такой туманной неопределенности Паскаль не решается даже утверждать существование единственной определенности – Бога. Вместо этого он предлагает свое знаменитое пари. Заключая это пари, говорит он, мы можем потерять истину и благо, а на кон нужно поставить свои разум и волю. Для разума в любом случае ущерб будет слишком велик. Поэтому решать приходится с точки зрения блаженства: выиграв, мы выигрываем все, а проиграв, не теряем ничего. Поэтому Паскаль соглашается играть. Игра ведется на краю бесконечного хаоса, причем разум не может сделать выбор в пользу той или иной позиции.

Паскаль был чрезвычайно строг к другим, а особенно – к себе. Мало кто знал, что в последние годы он носил под одеждой пояс, утыканный гвоздями. Чувствуя, что им овладевает дух гордыни, он сжимал этот пояс локтями. Нас поражает это сочетание типично нововременного интеллектуализма и средневекового самоистязания, но вот О. Шпенглер находил, что «Ужасная внутренняя борьба Паскаля – это борьба глубоко искреннего человека, который был вместе с тем и прирожденным математиком и который хотел найти ответ на глубочайшие и наиболее важные вопросы души одновременно и путем интуиции горячей веры, и путем абстрактной точности столь же великих математических дарований» [248]. Для XVII в. это не столь несовместимые вещи, какими они могут казаться нам сегодня.

Французский исследователь жизни и творчества Паскаля Ж. Шевалье [249] считал, что для Франции этот человек – то же, что Платон для Греции, Данте для Италии, а Шекспир для Англии. А П. Шоню говорил, что Паскаль резюмировал весь ужас классической эпохи с ее ясным ощущением бесконечности пространства и времени. При этом Паскаль вовсе не был чистым теоретиком. Вместе с герцогом де Роаннец он стал основателем весьма прибыльного проекта городского транспорта – «карет по пять су». Свой век Паскаль не считал чем-то исключительным. Напротив, он подчеркивал вечный недостаток настоящего времени, преследующий человека из-за излишнего внимания к прошедшему и будущему.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация