Победа нового над старым – вот что было девизом эпохи. Хотя, конечно, старое не собиралось уступать без боя. Да и сам Мальбранш не был готов к нигилистическому жесту. Его поколению открывался дивный новый мир, прежде всего именно новый, прежде невиданный. И сам Мальбранш был уверен: «правильно, что новизна волнует людей и они любят ее
[283]. Но при этом он ставил известные ограничения этой тяге к новизне. Во-первых, в предметах веры, не подчиняющихся рассудку, новизны не нужно. Во-вторых, новое – еще не значит лучшее. И в-третьих, новизна не должна двигать нашими поисками истины. В его дискурсе говорит сам век, полагавший, что вновь открываемый мир есть мир универсальный. Проще говоря, новое мыслилось как универсальное, а старое – как всего лишь частное
[284].
Схоластическая философия, которую Мальбраншу пришлось изучать в коллеже, представилась ему не содержащей в себе не только ничего истинного, но даже ничего христианского. Конгрегация Ораториан, к которой он примкнул в юном возрасте, придерживалась платонизма в августиновском духе и была довольно равнодушна к аристотелизму. Здесь приветствовали картезианство и сплавляли его с платонизмом. П. Шоню заметил даже, что «все мыслящее население Франции XVII в. тяготело к ордену ораторианцев»
[285]. Увлечение Мальбранша философией тоже началось со знакомства с Декартовым «Трактатом о человеке».
Таким образом, Мальбранш имел полную возможность ничего не опасаясь продолжить демарш против Аристотеля, начатый еще злосчастным Рамусом. Времена изменились. Под напором новых идей тем, кто прикрывал свое безмыслие ссылками на аристотелевские тексты, пришлось перейти в оборону. Конечно, это не значило, что система разом сдалась. Ведь она была такой удобной и устоявшейся, и, очевидно, устраивала не только шарлатанов от науки, но и добросовестных ученых. Аристотель в те времена еще был повсюду. И тем не менее, Мальбранш уже мог более или менее безбоязненно позволить себе то, за что столетие назад поплатился жизнью его предшественник.
Мальбранш писал:
Если вы открываете какую-нибудь истину, то необходимо – даже и в наше время, – чтобы Аристотель предвидел ее; если же Аристотель противоречит ей, то открытие ваше ложно. Одни заставляют этого философа говорить так, другие – иначе; ибо все, кто хочет прослыть за ученых, заставляют его говорить их словами. Нет той нелепости, которую бы не заставили его сказать; очень немного таких новых открытий, которых не разыскали бы в виде загадок в каком-нибудь месте его сочинений. Словом, он почти всегда противоречит самому себе, если не в своих сочинениях, то, по крайней мере, на устах тех, кто преподает его. Ибо хотя философы уверяют и даже думают, что преподают его учение, однако трудно найти двух философов, которые были бы согласны относительно его мнений, потому что на самом деле книги Аристотеля столь темны и полны терминов столь неопределенных и столь общих, что можно приписать ему с некоторым правдоподобием мнения даже тех, кто наиболее противоречит ему. В некоторых из его сочинений можно заставить его сказать все, что хочешь, потому что он почти ничего не сказал в них, хотя много нашумел; подобно тому как дети под звон колоколов говорят все, что им захочется, потому что колокола говорят громко и не говорят ничего
[286].
Авторитет аристотелевской философии, на его взгляд, есть результат пристрастности недалеких комментаторов, рассчитывающих через превознесение древнего автора выговорить привилегированное положение для самих себя. Примером и мишенью для нападок Мальбранша становится при этом прославленный Комментатор, знаменитый Аверроэс, поистине преступающий в своих славословиях Философу границы разумного:
Поистине, не безумство ли говорить так? Не перешло ли пристрастие этого писателя в сумасбродство и безумие? Учение Аристотеля есть высшая истина. Никто не может обладать знанием, которое равнялось бы или даже приближалось к его знанию. Он дан нам Богом, чтобы мы познали все, что может быть познано. Он делает всех людей мудрыми; и становятся тем мудрее, чем лучше усваивают его мысли, – как Аверроэс говорит в другом месте:
«Aristoteles fuit princeps, per quem perficiuntur omnes sapientes qui fuerunt post eum, licet differant inter sein intelligendo verba ejus, et in eo quod sequitur ex eis». Между тем сочинения этого комментатора разошлись по всей Европе и даже по другим более отдаленным странам; они были переведены с арабского на еврейский, с еврейского на латинский и, быть может, еще на многие языки, – это достаточно указывает, каким уважением пользовались они среди ученых; таким образом, этот приведенный нами пример может служить одним из самых наглядных примеров предубеждения людей ученых; ибо он достаточно показывает не только то, что люди ученые часто пристращаются к какому-нибудь писателю, но также и то, что их предубеждения сообщаются другим соразмерно тому уважению, каким они пользуются в свете, и что лживые похвалы, какие воздают писателю комментаторы, являются часто причиною того, что люди, менее просвещенные и пристращающиеся к чтению, становятся предубежденными и впадают в бесчисленные заблуждения
[287].
Итак, бесконечное чтение и комментирование Аристотеля и его комментаторов суть результата неразумного пристрастия к этому философу, которое не дает людям мыслить самостоятельно, отупляет их и поощряет в них пустое тщеславие. Ведь из одного только тщеславия можно заговорить по-гречески и потратить всю жизнь на выяснение совершенно несущественных и ненужных вопросов. Вроде того, например, что Аристотель сказал о бессмертии души; ведь в этом вопросе его мнение ничего не стоит, в отличие от мнения бл. Августина.
Но цель большинства комментаторов вовсе не разъяснение писателей и не исследование истины, их цель – выказав свою ученость, слепо защищать даже недостатки тех, кого они комментируют. Они так многословят не для того, чтобы их поняли и поняли комментируемого ими писателя, но для того, чтобы удивлялись ему и им самим вместе с ним
[288].
Итак, Мальбранш, как и Декарт, отвергает комментаторский стиль и требует освобождения разума от предвзятых мнений и от власти авторитетов. Лишь здравый смысл может избавить нас от предубеждений и обратиться лишь к очевидным вещам.
Здесь, конечно, можно впасть в другую крайность и увлечься изобретением новых систем мысли. Такие изобретатели никого не уважают и тщатся обрести известность и обзавестись последователями, выдумывая новые воззрения. Однако способности к изобретению чего-то нового и при этом истинного встречаются у людей крайне редко, так что большей частью эта деятельность также ведет к заблуждениям, а в крайних случаях, когда человек убеждается в своей неспособности создать новую систему мысли, порождает крайнюю форму скептицизма.
