Отголоски этого «кризиса» слышны и по сей день. Критика религии была чрезвычайно важным фактором преобразования христианской Европы. Но эта критика шла рука об руку с переменами в представлении о функциях и устройстве государства. Эти сферы проникали друг в друга и оказывались неотделимы одна от другой в сознании людей, стремившихся распространить свою мысль на все области реальности. В то же время, изменившееся благодаря этим усилиям государство (просвещенная монархия) стремилось к рациональному управлению своими подданными, а потому нуждалось в новых методах и в сотрудничестве интеллектуалов. Так что следует признать правоту П. Шоню, который говорил, что «государство стоит у истоков общественных наук – достояния XVIII века»
[331]. Государство тяготело к философии, а философия Просвещения, в свою очередь, была всецело политической. Онтология осталась в XVII в., теперь на повестке дня была политическая этика. Природный порядок и порядок политический оказались не просто неразрывно связаны, но слились в некое единство, так что разделить их по сей день не представляется возможным. «Политика – вот величайшая из всех наук», – воскликнул Вовенарг, выражая убеждение своего времени. Он подразумевал под этим, что политики лучше разбираются в людях, нежели философы, так что «именно политики – настоящие философы»
[332] и, подобно великим философам, каждый из них имеет собственную разработанную систему взглядов.
В общем хоре, поющем литанию политической экономии, едва различимо для современников звучит голос бенедиктинца Дешана, который, хоть и отрицает за политическим дискурсом своего времени всякую рациональность, очень тонко чувствует проблематику эпохи – проблематику закона:
Основу наших нравов составляет отнюдь не мораль, а политика, и эта по необходимости порожденная духом наших законов политика развивается сама собою, без всякого участия теории, иначе говоря, не будучи основательно известна ни королям, ни их министрам, ни церкви, ни судейским, ни военным, ни даже философам. Она смутно видится лишь наиболее искусным из них; на нее нападают в деталях, но подозревая, что можно коснуться тверди ее, – до такой степени непоколебимым представляется нам состояние законов, при котором мы появляемся на свет
[333].
Философы Просвещения обольщаются мыслью о том, что им удалось нащупать те рычаги, что управляют политикой, найти ее разумные основания. Они уже начинают помышлять о том, чтобы самим взяться за эти рычаги или, по крайней мере, готовы руководить тем, кто их поворачивает. Не тут-то было, говорит им Дешан, ничего вы не нащупали, ибо в нравственном мире, лишенном разумности, и политика не может быть чем-то разумным. Ее нельзя понять, и уж тем более, на нее нельзя повлиять без онтологии или, как более общо выражается сам Дешан, без метафизики. Действительно, метафизика у Просвещения не в чести, и самому Дешану так и не удалось убедить в ее необходимости ни Руссо, ни Вольтера.
Конечно, представлять государей философами (даже Фридриха Великого) могли лишь те, кто желал им польстить. Мечта о правителе-философе так и осталась мечтой. Выражение «просвещенный абсолютизм» не стоит воспринимать буквально; речь здесь шла об определенной доктрине или стиле правления, а не о личных качествах государя. И тем не менее, благодаря тому, что такие мудрые правители, как Фридрих Великий или Екатерина II желали выглядеть царственными философами, многие ученые мужи находили у них прибежище и защиту от преследований правительств, не имевших подобных амбиций. Этот стиль правления представлял собой сочетание нескольких элементов, поддерживавших и уравновешивавших друг друга. Во-первых, это была «атмосфера Просвещения» – характерный стиль поведения, который, впрочем, требовал определенной образованности и потому затрагивал саму личность правителя или вельможи. Во-вторых, подражание блестящей политике Людовика XIV и вообще всему французскому. В-третьих, стремление перенять экономические достижения Англии, превосходившей в этом отношении даже Францию. Как выразился Ф. Блюш, перечисляющий эти три компонента, стиль, именуемый просвещенным абсолютизмом, – это «Людовик XIV без парика», т. е. без ненужной мишуры и всецело практичный, но не забывающий о необходимости блистать.
«Долгий XVII век», по-видимому, следует заканчивать серединой XVIII столетия, когда, по выражению П. Шоню, «классическая эпоха переходит в незавершенный длительный период общих количественных изменений», а «революция покидает область духа, чтобы переключиться на порядок вещей»
[334]. Можно сказать, что опережающая базис надстройка XVII в. заехала на добрую половину следующего столетия, тогда как материальная цивилизация явно отставала от нее. Особенно заметно это было при сравнении с происходящим в Голландии и в Англии, и такими сравнениями наполнены книги того времени
[335]. Убеждение в превосходстве английской промышленности и политической системы вело к убеждению в том, что эта страна дает больший простор для развития талантов. Недаром Ламетри заявляет: «Если бы г-н де Мопертюи был рожден в стране, где господствует свобода суждений, разве не превзошел бы он Ньютона, которому он равен?»
[336] И действительно, не только экономика и промышленность, но и идеология и естественные науки Англии стали ориентиром для континентальной Европы. По смелому выражению П. Шоню, «Европа Просвещения – это в большей степени Англия, чем Франция»
[337].
Уже в прошлом, XVII столетии мир тронулся с места и стал набирать скорость, как камень, катящийся с горы: на смену средневековой незыблемости божьего мира пришла постоянная переменчивость механически упорядоченного мироздания. Хотя появилась дерзкая надежда взять эту механику под контроль, мир стал не таким уютным местом, как прежде. Ш. Л. Монтескьё вложил в уста персидскому корреспонденту следующее рассуждение:
Мир, любезный Реди, отнюдь не неизменен. Это относится даже к небесам: астрономы воочию убеждаются в происходящих там изменениях, которые являются вполне естественным следствием всеобщего движения материи.
Земля, как и прочие планеты, подчинена законам движения; она страждет внутри себя самой от постоянной борьбы ее собственных составных частей: море и материк ведут между собой вечную войну; с каждым мгновением возникают новые сочетания.
