Деятельность энциклопедистов не была каким-то частным эпизодом в богатой на события истории XVIII столетия. Она вырастает из «классического» XVII в. и постоянно обращается к нему за интеллектуальным вдохновением. В то же время, энциклопедисты конституируют образ этого столетия как «классического», выступая таким образом сознательным субъектом двух столетий и прологом к революционному будущему. Однако было бы большой ошибкой снова принимать Просвещение за какую-то переходную формацию или «преддверие» Нового порядка. П. Шоню пишет об этой исторической роли Энциклопедии и о ее эпохе следующим образом:
Слово «Европа» вошло в употребление в XVII в. Дополнение же «классическая» относится к XVIII в. Вольтер своими «Веком Людовика XIV», вышедшим в Берлине в 1751 г., и «Опытом о нравах» (1756) возвысил данное прилагательное. Таким образом, «классическая Европа» есть порождение 1750 г., эпохи Просвещения, что проистекает от осознания двух моментов – глубокой солидарности XVIII в. с французской мыслью 1660-х гг. и истинных масштабов великой интеллектуальной революции 1620–1640 гг. Солидарности в плане эстетическом, солидарности в плане философском, солидарности в плане политическом. Дерзость энциклопедистов в плане политическом была прежде всего вербальной. Философская Европа бурно приветствовала Помбала, восторгалась Фридрихом и Екатериной Великой. Сверх того, некоторые прилежные критики: Буше, Буланже, Дамьелавиль, Дидро, Жокур, – ссылаясь на Генриха IV, требуют улучшений. Революция – это не завтрашний день. Она началась вчера против Лиги, против Фронды. Если энциклопедисты и требуют чего-то в гражданском порядке, так это доведения до совершенства монархического государства, которое совсем недавно было к ним благосклонно.
Либеральная и марксистская историография XIX и XX вв. вразрез с традицией XVIII в. игнорировала мощную преемственность 1620– 1630-х и 1750–1760-х гг. С одной стороны, Французская революция, с другой – революция индустриальная: эта неоспоримая реальность способствовала отчуждению и затем разрушению классической Европы. В такой перспективе Новое время целиком стало «Старым порядком». Это выражение передает отчуждение. Дело дошло до обозначения существующего, настоящего, реального через будущее. Вся историография, принимающая понятие Старого порядка, сознательно впадает в анахронизм. Разрушен континуум, который чувствовали четыре переживших его поколения. Восемнадцатый век оказался искусственно отделен от века семнадцатого и тем самым сведен к роли всего лишь продромального периода с 1715 по 1787 г., а лучше, повторяя название одной хорошей книги, – к «интеллектуальным истокам Французской революции». Если говорить об интеллектуальных истоках Французской революции, то их следовало бы возводить к «Богословско-политическому трактату» Спинозы, а еще точнее – к картезианским корням трактата, вышедшего в 1670 году. Тем самым Европа классическая, глубоко ощущаемая деятельной и мыслящей элитой читающих европейцев (15–20 тыс. чел. на 50 млн взрослого населения), вновь обрела бы глубокое единство, коего безвременно лишилась по причине детской болезни истоков революции
[374].
Говоря о том, какую роль играла философия во французском обществе XVIII столетия, стоит помнить о том, что она не только встала во главе ученых, не только обобщила человеческий опыт в грандиозном построении Энциклопедии, не только выступала с критикой религии, не только воспитывала отпрысков знатных семейств и будущих государей, решавших судьбы Европы, но и была модным развлечением, неким обязательным, но неутомительным элементом салонной беседы. Конечно, при этом философия значительно меняла свой облик: кабинетная метафизика не годится как предмет для занимательной беседы в дамском обществе. И тем не менее, сами салонные дамы почитывали философские трактаты и считали приличным быть в курсе новых веяний в философии. Порой это вызывало презрительное отношение со стороны интеллектуалов. Неудивительно, что наблюдательный Вовенарг замечал: «Философия нынче не в моде, и люди делают вид, будто склонны к ней, с той же целью, с какой иные носят красные чулки, – чтобы иметь право смотреть на всех прочих свысока»
[375]. Не в моде была отвлеченная философия, та же, что позволяла без особых усилий блеснуть в обществе и возвыситься в собственном мнении, была чрезвычайно модной. Не стоит забывать о том, что даже самым серьезным философам хотелось нравиться дамам.
Энциклопедия
Энциклопедия возникла не на пустом месте и имела долгую предысторию. Э. Кассирер замечал, что первым жестом философии Просвещения был отказ от «esprit de système» и поворот к «esprit systèmatique»: отказавшись от метафизических систем, державших философию в жестких рамках систематизированной доктрины, она стала ориентироваться на свободное движение мысли, постигающей основную форму реальности. Отныне философия – это не какая-то особенная область знаний, пребывающая наряду или над принципами познания природы, права, государства и т. д., а скорее всеобъемлющая среда, в которой эти последние образуются, развиваются и обосновываются. Философия больше не отделяет себя от естествознания, от юриспруденции, от политики, но дает им всем как бы животворящую дыхательную среду – атмосферу, в которой они только и могут существовать и оказывать воздействие. Философия уже не обособленная, абстрактная субстанция всего интеллектуально-духовного; она теперь представляет дух как целое в его чистой функции: в специфическом для него способе исследования и постановки вопросов, в его методике и чистом процессе познания
[376].
А став неотделимой от естественных наук, более того, от всей разумной человеческой практики, философия с необходимостью стала тем местом, из которого стали осмыслять и обозревать всю сферу человеческой деятельности.
Руссо описывал свое приближение к идее Энциклопедии следующим образом. Во-первых, говорил он, стал читать книги, но их чтение быстро утомляло его, не просвещая. Тогда он решил, что для плодотворного прочтения одной книги нужно обладать теми знаниями, которые она предполагает. Поэтому он постоянно прерывал чтение, бросаясь то к одной книге, то к другой, и в итоге едва не спятил, перестав понимать что бы то ни было. И тогда он взялся изучать Энциклопедию
[377].
Сидя в тюрьме в 1749 г., Дидро написал проспект Энциклопедии, где говорил, что им движет стремление заставить читателя осознать, какие услуги оказывают друг другу науки и искусства, воспользоваться этими услугами для прояснения их принципов, но самое главное, на наш взгляд, состояло в том, чтобы «указать отдаленные или близкие связи между вещами, составляющими природу и занимающими людей; показать в сплетениях корней и ответвлений различных наук невозможность точного познания некоторых частей этого целого без восхождения или нисхождения ко многим другим частям»
[378]. Таким образом, Дидро почти буквально повторил слова VII письма Платона о ступенях познания: «Глубокое проникновение в каждую из этих ступеней, подъем или спуск от одной из них к другой с трудом порождают совершенное знание – и то лишь у того, кто одарен по природе»
[379]. Но, в отличие от Платона, Дидро даже и не рассчитывал достичь «совершенного познания», понимая, насколько колоссален замысел охвата всех наук и искусств и насколько малы человеческие способности. И тем не менее, он смело взялся за дело.
