Стоический идеал отброшен: мудрец стоиков, говорит наш автор, был лишь призраком, тогда как описываемый им философ – человек. Стоики стыдились за человечество; философ Дюмарсе составляет славу человеческого рода. Стоики хотели уничтожить страсти и возвыситься над природой в бесстрастии; наш философ старается лишь не подпасть под тиранию страстей и дать им разумное направление. «Истинный философ не мучается честолюбием, но стремится к удобствам жизни. Помимо совершенно необходимого, ему требуется честный избыток, необходимый для честного человека, – только избыток и доставляет людям счастье. Это основа довольства и услады. Ложны те философы, которые своей ленью и ослепительными максимами создали предрассудок, будто следует удовлетворяться только самым необходимым»
[387].
Идеи энциклопедистов встречали недоверие у консервативно настроенной части общества. Их даже считали подрывными, а самих философов обвиняли в бедствиях страны. Гельвеций рассказывает:
Трудно представить себе, до какого идиотизма дошли во Франции за последнее время под влиянием религиозной нетерпимости. Во время последней войны, говорил мне один остроумный француз, сотни болтушек вслед за своими духовниками обвиняли энциклопедистов в расстройстве наших финансов, а, бог его знает, заведовал ли ими хотя бы один из энциклопедистов? Другие ставили в упрек философам слабую любовь полководцев к славе, а сами философы подвергались тогда преследованию, которое могла заставить вынести только любовь к славе и к общественному благу. Иные приписывали поражения Франции изданию «Энциклопедии», прогрессу философского духа. А между тем весьма склонный к философии прусский король и весьма склонный к философии английский народ били повсюду французские армии. Философия стала ослом из басни: она, оказывается, причинила все зло!
[388]
Слово «энциклопедист», по свидетельству Гельвеция, в эпоху Людовика XIV стало ругательным. Тех, кого прежде называли янсенистами, теперь стали честить «энциклопедистами»
[389].
Как это часто бывает в истории философии, враги усматривали между философами-энциклопедистами большую степень общности, нежели они сами. Ведь группа авторов, трудившихся над этим коллективным трудом, была весьма разнородной, и взгляды этих людей весьма рознились между собой. Бюффон и д'Аламбер сотрудничали с изданием лишь недолгое время. Ламетри и Гольбах, атеисты, не находили общего языка с деистом Вольтером. Если Дидро и Вольтер превозносили достижения Просвещения, то Руссо относился к ним скептически.
В 1757 г. Ж. Н. Моро опубликовал в Париже памфлет «Записки о какуаках»
[390], вскоре дополненный «Новыми записками»
[391]. По рассказу Моро, на 48° южной широты было обнаружено племя какуакам, которые, по их собственным заверениям, происходят от штурмовавших небо титанов. Эти какуаки занимаются изучением природы и не имеют никаких храмов, полагая, что следует знать, а не воздавать поклонение. Этот открытый выпад против энциклопедистов поддержал аббат де Сен Сир
[392].
Вольтер
Первейший из светочей Просвещения, Вольтер стремился к опоре на здравый смысл. Модная в наше время критика здравого смысла как безосновательного собрания предубеждений упускает из вида то обстоятельство, что с предубеждениями не под силу справиться никакой философской системе и никакой сколь угодно рациональной доктрине; с ними может совладать лишь здравый смысл. Для Вольтера «философия заключается в том, чтобы останавливаться, когда нам изменяет светоч физики»
[393]. Философия спасает от глупости и жестокости, она одна светит во тьме, где без нее человеку пришлось бы пробираться ощупью.
Люди немыслящие часто спрашивают людей мыслящих, какую пользу принесла философия. Люди мыслящие могут им ответить: она помогла искоренить в Англии религиозную ярость, погубившую на эшафоте короля Карла I; помогла отнять у шведского архиепископа возможность проливать кровь дворянства с папской буллой в руках; помогла поддерживать в Германии религиозный мир, поднимая на смех все богословские споры; наконец, помогла потушить в Испании ужасные костры инквизиции.
[…]
Народы, она смягчает ваши нравы. Монархи, она вас наставляет
[394].
Вольтер, по-видимому, не испытывал никакого почтения к философии минувших столетий. Он прямо заявил, что во всех учениях Эпикура, Августина, Платона и Мальбранша, может быть, и содержатся одна или две унции золота, но все прочее – «тлен, безвкусное месиво, из которого ничто не может родиться»
[395]. Тем меньше почтения у него к Декарту и к картезианству XVII столетия. Вольтер, подобно другим своим единомышленникам, повернулся от картезианства к философии Локка. Учение Декарта о душе уже представлялось ему столь нелепым, что требовало не столько опровержения, сколько высмеивания
[396]. Невозможно свести душу к чистому мышлению, отбросив все человеческие страсти как что-то неудобное, не вписывающееся в картезианскую теорию, а потому несуществующее. А предположение о существовании врожденных идей, предшествующих всякому чувственному восприятию, всякому опыту соприкосновения с миром. Что же до последователя Декарта Мальбранша, так тот не только принимал врожденные идеи, но и вообще уверял, будто человек целиком и полностью живет в боге, так что бог и есть человеческая душа; тем самым у него получается, будто душа с богом связана более прочной связью, нежели со своим собственным телом. Этим несуразностям Вольтер противопоставляет разумное учение Джона Локка, который «развернул перед человеком картину человеческого разума»
[397]. Отбросив топтание на месте, которым, по его мнению, занимается рационализм, Вольтер отчеканивает формулу, которую в определенном смысле можно назвать антикартезианской: «Я – тело, и я мыслю: это все, что я знаю»
[398].
